Самопал сработал отлично. Я его недооценивал — цепь практически перерублена, дополнительных усилий, чтобы отцепить от нее браслет не потребовалось. На меня смотрят только ближайшие соседи, остальные подумали, что сработала винтовка или револьвер упавшего жандарма. Даже не встав на ноги, я бросаюсь к ящику, на котором так и лежит Вебли, оставленный первым карабинером. Хорошо, что он закончил чистку, и даже зарядить его не забыл. Взвести курок и выстрелить в спину тому жандарму, что остается на ногах. Вторым выстрелом я убиваю того, что возится на полу, пытаясь встать.
Вот теперь всех проняло. За убийство жандарма — очищение для всех, кто находился в вагоне. Однозначно. Люди поражены ужасом от содеянного мной. Вот-вот последует взрыв. Меня просто разорвут. Ждать, когда арестанты в полной мере осознают происшедшее, не стал. С тоской глянул на трофейный Вебли, потом на тела жандармов. Винтовки валяются рядом, в каждой — по семь патронов сорок четвертого калибра. Самое то, чтобы сбить замок, навешенный снаружи вагона. Гораздо лучше, чем револьвер. Решившись, шагнул к мертвым жандармам. Они почти успели добраться до середины вагона, но дорожка, пробитая прикладами, еще не затянулась.
— Всем сидеть тихо, твари! Всех порешу, — стараюсь принять самый безумный вид, чтобы компенсировать свое субтильное телосложение. Это работает, пока никто не пришел в себя. Хватаю винтовку, успеваю даже вытащить из кобуры на бедре второго жандарма револьвер. Этот удобством не озаботился — у него Уберти, но мне и такой может пригодиться. Быстро возвращаюсь назад, раздав несколько пинков. Один из узников, кажется, почти пришел в себя, дернулся, попытался перехватить. Выстрелил в пол рядом с его ногой. Нужно было в голову, но я не решился. Впрочем, и так помогло. Пассажиры притихли.
Оказавшись на расчищенном пятачке возле двери, облегченно вздохнул — здесь сразу не достанут. Сунул оба револьвера в карманы пальто, схватился за карабин. После третьего выстрела дверь вагона чуть приоткрылась, отъехала в сторону. Распахнул ее во всю ширь, обернулся к смотрящим на меня арестантам. Целый вагон будущих покойников. И это я обрек их на смерть.
— Когда обнаружат убитых жандармов, всех казнят, — громко, так, чтобы все слышали, сказал я. — У этих, — я мотнул головой на синемундирников, — есть ключи. Снимите цепи и уходите, так хоть какой-то шанс будет.
Возражений я слушать не стал, хотя вопль поднялся до небес. Меня обвиняли и проклинали так, будто присутствующие ехали не в грузовом вагоне, скованные цепями, а в шикарном люксе на курорт, и вот я, негодяй такой, сломал все планы.
Поезд натужно ехал в горку, и потому скорость была совсем невелика — вряд ли больше тридцати миль в час. И все равно было неуютно смотреть на мелькающие под ногами кусты и деревья. Так бывает — со стороны, вроде бы смотришь — и еле плетется паровоз, кажется, бегом догнать можно. Стоя возле распахнутой двери, испытываешь совсем другие ощущения.
Пару раз глубоко вздохнув, я усилием воли подавил дрожь в коленях, и швырнул себя вперед, по ходу движения. Перекувырнулся через голову, неудачно приложившись спиной об украденную винтовку — и только в этот момент сообразил, что неплохо было бы перед прыжком отомкнуть штык. Должно быть, боги меня действительно любят — обошлось. Только дух выбило, но через несколько секунд я все же смог вдохнуть. Подняв голову, увидел хвост уходящего поезда. Несколько секунд вглядывался, пытаясь заметить нездоровое оживление, но все было тихо. Похоже, выстрелов не услышали. Думаю, сейчас во всех вагонах довольно шумно, так что расслышать стрельбу, да еще на ходу не так-то просто. И уже когда отворачивался, краем глаза заметил, как из предпоследнего вагона выпрыгнул еще кто-то.
***
Постоянное чувство разочарования в людях преследовало Мануэля Рубио на протяжении последних лет, с тех пор как патриции почти единогласно проголосовали за низложение кесаря. С каждым годом это чувство только усиливалось. Сначала, когда его любимый преторианский легион, вместо того чтобы сражаться до конца предпочел разбежаться по норам, после чего закономерно был истреблен поодиночке. Потом, когда обывателей заставляли отрекаться от богов, и большинство послушно шли в эти новые церкви, лишь бы сохранить привычную жизнь. Да и те немногие, кто вроде бы предпочитали сохранить честь в ущерб благосостоянию, затем послушно шли как овцы на заклание. Разочарование и презрение к окружающим преследовали повсюду, с каждым днем только углубляясь. И одновременно уходила надежда, таяла, по мере того как тупая покорность заполняла глаза соотечественников.
Сам Мануэль так и не сдался. Даже после того, как он понял, что борьба бесполезна, он не мог позволить себе сдаться или сбежать. Не из упрямства даже, просто он за все это время забыл, как можно жить иначе. Слишком давно он вел эту безнадежную войну, обреченную на поражение.
Когда язычников начали куда-то сгонять, он попался случайно. Возраст уже не тот, реакции не те, последние дни выдались непростыми, и когда жандармы прихватили его на выходе из старого полуподвала, в котором он обустроил временное логово, бежать уже было поздно. Он мог бы прикончить тех двоих, но поблизости было слишком много чистых. Его бы просто загнали как крысу. Мануэль сам боялся признаться себе, что он просто устал. Еще год назад такие мысли его даже не посетили бы. Обычно бывший трибун[18] сначала ввязывался в драку, а уж потом решал возникшие из-за этого проблемы. Теперь же он просто позволил отвести себя на сборный пункт, послушно продемонстрировал документы, снятые с найденного пару дней назад покойника, и позволил себя заковать. Нет, он по-прежнему не собирался сдаваться. По инерции изображал на всю жизнь напуганного старикашку, усыплял бдительность сопровождающих, улыбался заискивающе. Машинально выискивал возможные пути побега… В глубине души он был уверен, что этот раз — последний. Он захватит с собой столько чистых, сколько получится, и на этом все. Можно будет отдохнуть.
Парень, которого втолкнули в вагон уже перед самым его закрытием сразу привлек внимание старого трибуна. Некоторое время он пытался сформулировать для себя, чем так отличается мальчишка от остальной, безликой массы пленников. А потом даже замер от удивления. В глазах у юноши не было смирения. Непонимание, растерянность, подавляемое возмущение и беспокойство были, а смирения — нет. А потом и растерянность ушла. Мальчишка давно отвернулся, но спина, прежде сгорбленная напряглась, он весь будто подобрался. Мануэль вдруг почувствовал, что ему любопытно, и с радостью принялся наблюдать.
Мальчишка не подвел. Когда в вагоне началась потасовка, он и вовсе замер, даже дышать перестал от нетерпения. Старый легионер — тоже, в предвкушении. И когда ему представился шанс, парень не медлил ни секунды. Выстрел разбил звено цепи, мальчишка швырнул себя к револьверу одного из жандармов. Старик мысленно застонал. Ну вот зачем? Этой пулей не собьешь замок с двери вагона, а убить человека, в спину… Легионер повидал на своем веку достаточно новобранцев, чтобы быть уверенным — не сможет. Каково же было удивление, когда мальчишка, почти не промедлив убил обоих. Да и дальше действовал вполне уверенно, хоть и не без ошибок. Мануэль едва удержался от одобрительного возгласа. Он вдруг с удивлением понял, что к нему в одночасье вернулся забытый кураж. День, который начинался так отвратительно, преподнес неожиданно приятный сюрприз.
