Поступок ростом с шар земной.
Предшествующего пробел.
Но до него никто не смел.
Любою из его примет.
Маяковский прожил «под Сталиным» почти пять лет. Но даже в поэме «Хорошо!», посвященной десятилетию Октября, умудрился не «вставить» фигуру Вождя в число тех, кто в реальности делал Революцию. Отсутствие имени Сталина в юбилейной поэме, прочитанной 18 октября 1927 года в Красном зале Московского горкома партии, приобретает особое значение, если вписать его в ситуацию тех дней. 7 ноября 1927 состоялась демонстрация противников Сталина. Они вышли на улицы Москвы под лозунгом: «Выполним Завещание Ленина!» По-видимому, акция была запланирована, так как демонстрантов встретили спецотряды. Врываясь в колонны, они вырывали «преступные» плакаты. Правда, в поэме «Владимир Ильич Ленин» (1924) Сталин вскользь все-таки упомянут, однако руководит восстанием не он, а Троцкий:
– Вас / вызывает / товарищ Сталин.
Направо / третья, / он / там. —
– Товарищи, / не останавливаться! / Чего стали?
В броневики / и на Почтамт!
По приказу / товарища Троцкого! —
– Есть! – / повернулся / и скрылся скоро.
И только / на ленте / у флотского
Под лампой / блеснуло / – «Аврора».
Названо имя Сталина и в стихотворении «Домой!» (1925), но без указания на его главенство. Он и здесь всего лишь один из докладчиков на Пленуме ЦК: «Я хочу, / чтоб к штыку / приравняли перо, / с чугуном чтоб / и с выделкой стали о работе стихов, / от Политбюро, / чтобы делал / доклады Сталин».
Словом, нет ничего удивительного в том, что после смерти автора строку из ленинской поэмы по приказу товарища Троцкого вычеркнули, а Маяковского стали потихоньку сталкивать с «корабля современности». Подготовленное стараниями Бриков собрание сочинений было приостановлено, прошедшее все инстанции решение об открытии мемориального музея положено под сукно, из школьных программ исключили и «Хорошо!», и «Владимира Ильича Ленина».
Считается, что инициатором всех этих акций был Н. И. Бухарин, объявивший в августе 1934-го с трибуны на Первом Съезде писателей, что Маяковский – всего лишь производитель утративших актуальность агиток и шершавых плакатов. На самом деле, как и в случае с Пастернаком, который на том же Съезде и в том же докладе торжественно произведен из просто поэтов в Поэты номер один, Бухарин всего лишь озвучивал решение (и хотение) Сталина. Пастернак награждался за стихи 1932 года «Столетье с лишним, не вчера…», Маяковский (посмертно) наказывался. И то и другое было сделано по-сталински: грубо, зримо, материально. Экипированный в кремлевском спецателье, Пастернак представляет советскую поэзию на антифашистском Конгрессе в Париже. По возращении ему вручают трехмесячную путевку в элитный санаторий. Чудесным образом разрешается и квартирный вопрос. В самом скором времени БЛ «получит» и дачный особняк в элитном поселке Переделкино, и отдельную квартиру в престижном доме в Лаврушинском переулке. Да что там дача? Сам Сталин спрашивает у него, мастер ли Осип Мандельштам! Лично! Сталин! По телефону!
И вдруг… В декабре 1935-го Лилия Юрьевна Брик, собравшись с духом, пан или пропал, написала письмо товарищу Сталину. Не длинное, не короткое, как раз такое, какое и следовало написать, чтобы не только музейно сохранить, но и «реализовать» «огромное революционное наследие Маяковского». И – о чудо! Ответом на это письмо была следующая резолюция: «Тов. Ежов, очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление». К Новому году переписанный Лилией Юрьевной текст выучила вся Москва.
Ну, теперь попробуем поставить себя в незавидное положение Пастернака, который почти полтора года – с августа 1934-го по декабрь 1935-го существовал в головокружительно высоком статусе. Легендарная резолюция не просто отставила его от вечной славы Перводержавного поэта. Согласно этой резолюции, мнение Пастернака о Маяковском, зафиксированное в «Охранной грамоте»: «Его место в революции, внешне столь логичное, внутренне столь принужденное и пустое, навсегда останется для меня загадкой», – решительно не совпадало с мнением отца народов и, значит, попадало под графу преступление. К счастью, об этой «путаной» повести никто из референтов Председателя литературного колхоза почему-то не вспомнил. Почетного отставника всего лишь задвинули в книжный угол, где он, как и предполагала Марина Цветаева, рос себе и рос. Угол был комфортабельным, почти богатым, особенно по сравнению, скажем, с бездольем, бездомьем и нищетой Ахматовой. («Мир не видел такой нищеты…») И тем не менее: угол – это всего лишь угол, из которого Пастернак вырвется в мировой резонанс только через двадцать с лишним лет.
И вот это время наступило. «Культ личности забрызган грязью», на дворе весна-лето 1956 года. Момент наиважнейший. В творческой судьбе Пастернака сильный положительный сдвиг: его большой итоговый сборник наконец-то внесен Гослитиздатом в план выпуска. Успех и заслуженный, и почетный, но он не идет ни в какое сравнение с тем триумфом, с тем всенародным признанием, которое принесла хрущевская весна Маяковскому и Есенину.
15 мая 1956 года. Лиля Брик. Из Москвы в Нальчик. В. В. Катаняну:
«На пл. Маяковского стоят три! фанерных макета памятника, разных размеров. Мне нравится самый большой, а те, что поменьше, совсем не нравятся. Из этого заключаю, что поставят самый маленький».
