Всю ту зиму я помогал Ури вырубать декоративные деревья на «Кладбище пионеров», выворачивать цветочные клумбы, запахивать гравийные дорожки.
Ури был весел и кипуч. Он все уговаривал меня нанять две мотопилы, чтобы ускорить работу, но мне хотелось вырубать деревья своими руками, топором, и самому вытаскивать их тяжелые мертвые тела наружу, потому что я снова ощущал клокочущее в теле беспокойство.
Богинии, пуансианы, иудины деревья и большие кусты гибискуса падали под моими ударами, лужи сока медленно впитывались в землю, а потом я рубил стволы и ветви на маленькие душистые чурки и укладывал их в коровнике аккуратными рядами для зимней топки.
Авраам и Ривка оставили свой дом молодым. Когда наступила весна и Нехама вышла в поле, коротко постриженная, в платье для беременных, которое открывало ее ноги, я видел, как солнце вычерчивает внутри легкой ткани красивую округлость ее живота и мягкую приподнятую сводчатость меж ее ногами. Иоси приехал на неделю в отпуск, и мы вчетвером посадили фруктовые деревья и посеяли кормовые травы среди памятников. Маленькие гладкие семена клевера приятно скользили по подушечкам пальцев.
Ури был полон планов. У него не было своих сбережений, но он взял взаймы у родителей, дяди и у меня. Нехама вычистила коровник, и коровы, в железных обручах на покорных шеях, снова заполнили стойла, чтобы мычать и слушать музыку под чмокающий перестук оживших доильных автоматов.
В конце лета мы похоронили Элиезера Либерзона. За несколько недель до этого он исчез из своей комнаты.
«Он ушел в поля», — сказал Альберт с таинственной улыбкой и произнес еще какую-то пословицу на своем ладино, но Либерзона уже не было рядом, чтобы перевести мягкие, испытанные жизнью слова.
Все знали, что Либерзон бродит по Долине, потому что маленькие клубы пыли, которые поднимали его ноги, появлялись и исчезали в самых неожиданных местах. Но старик был неуловим. Качаясь от голода и жажды, брел он по своей земле, не имея сил сорвать созревшее яблоко или приоткрыть водяной вентиль. Даниэль, не переставая, искал отца, но Либерзон, как и дедушка перед смертью, стал таким маленьким и легким, что не оставлял за собой следов. Его нашли только через несколько месяцев, когда какая-то кибуцница, собиравшая кукурузу, наткнулась на его птичьи косточки.
Теперь я ждал Пинеса. «Когда он уйдет, я тоже уйду отсюда», — объявил я, но Ури и Нехама сказали, что будут рады, если я останусь.
«Ты что, Барух? Я хочу, чтобы хоть у меня одного была на хозяйстве живая рабочая скотина, а не трактор», — смеялся Ури.
Я улыбнулся. Нехама засмеялась. Эфраим, который сосал из ее груди, испуганно задрожал. А Пинес, который был теперь самым старым и больным человеком в Долине, последним из поколения отцов-основателей, продолжал медленно-медленно жевать фаршированный рубец, который принес и торжественно положил ему на стол Бускила. Пинес знал, что я жду его, и уже несколько месяцев избегал со мной разговаривать.
«Зря ты тянешь, — с трудом выговорил он, не глядя на меня. — Я тебе не дам похоронить меня на твоем кладбище, даже задаром».
Провожая старого учителя домой, я ощущал страх в его осторожных движениях. Он уже не говорил со мной о насекомых и фруктах и не клал успокаивающую руку на мой затылок. Все свои слабые силы он собирал для последнего принципиального сражения.
«Ты меня не получишь, — повторил он. — Не получишь ни за что».
Я не ответил. Я знал, что великая школа природы, которая с равно случайной властностью управляет и людьми, и животными, сильнее меня и Пинеса.
«Блоха, кухонный таракан, гиена, коршун, пантера, очковая змея — все они столь же важны в глазах природы, что и собака, которая любит и верно охраняет человека, что и лошадь, которая понимает человека и работает для него, что и молодая девушка в объятиях любимого, что и ребенок, молящийся на коленях матери, или взрослый мужчина, от которого зависит счастье и благополучие милой жены и стайки симпатичных детишек», — писал Лютер Бербанк.
«Наша самовлюбленность закрывает от нас эту очевидную истину, — сказал мне Пинес, когда я был еще мальчиком. — Мы подслащаем эту пилюлю религиозными россказнями о мессиях, болтовней об иных мирах и суеверными сказками о райских кущах».
Теперь я шел за ним, как стая гиен идет за раненым оленем, выжидая, пока он рухнет. Я шел молча. «Жалкий коллекционер, — сказал он вдруг, обернувшись. — Если бы ты мог, ты бы, наверно, насадил нас всех на булавки, чтобы украсить свою коллекцию. Но мною ты ее не завершишь».
Среди ночи я увидел, что он копошится в ящике тумбочки возле своей кровати, достает оттуда старый ключ и выходит. Он прошел пять километров за два дня, и я шел за ним следом, в нескольких метрах позади, как шел когда-то за Либерзоном, когда тот направлялся к кибуцной фабрике, только Пинес иногда поворачивался и смотрел на меня со страхом.
«Ты можешь подождать меня там, — сказал он. — Нечего тебе идти за мной. Ты прекрасно знаешь, куда я иду». Но я упрямо шел за ним, неся на плечах память о старом рюкзаке с пинцетами и баночками с формалином — об английском рюкзаке моего дяди Эфраима.
Старый железный засов, который уже многие годы не скользил по своим направляющим, сдвинулся так легко, словно его окунули в масло. Пинес на мгновенье остановился у входа, оборотился ко мне и улыбнулся. «В здравом уме, — провозгласил он. — В здравом уме и твердой памяти». Потом нагнулся и исчез. Я думал, что он пришел сказать торжественное «прости», чтобы выйти снова и упасть в мои руки.
Ступив в пещеру, он на мгновенье остановился, жадно втягивая воздух. Слепые змеи далекого прошлого льнули к его ногам, и древние африканские древесные вши с плотоядным вожделением всползали на его кожу, а я, стоя снаружи, вдруг понял, что должно сейчас произойти, и рванулся вперед, крича и рыдая. Но учитель торопливо заковылял дальше вглубь, с неожиданной ловкостью нащупывая путь, спотыкаясь и оскользаясь на мокрой почве, пока не остановился под сланцевой плитой, которая нависала над нераскопанными глубинами, вытащил из кармана маленький молоток и стал щупать, пока не нашел ту точку, которую когда-то показал ему старый каменщик из Назарета.
Он поднял слабую руку, но не нашел в себе сил ударить — просто бессильно уронил молоток на эту слабую точку скалы.
Звук удара был хорошо слышен даже снаружи. Какое-то мгновение казалось, что ничего не изменилось, но тут же раздался ужасающий скрежет дробящегося камня, по его поверхности с устрашающей скоростью побежали во все стороны мелкие трещины, и внезапно весь он распался, как стеклянная доска. Пинес упал лицом вниз, покатился по острым обломкам и тут же исчез, похороненный под десятками тонн земли в толще геологических эпох вместе с костями своих древних, как мир, предков, среди своих одноклеточных друзей — тех трудолюбивых бактерий, что предшествовали осушению болот и сотворению света. Стоя снаружи, я услышал приглушенное эхо — даже не услышал, а лишь ощутил босыми ступнями.
Полная луна продырявила небо, и вся Долина вдруг распростерлась у моих ног, освещенная и яркая, как белый шелк. Такой, думал я, видел ее Либерзон перед тем, как окончательно ослеп, когда пленка на его глазах еще была мутно-прозрачной и Фаня еще не умерла.
