греком, сыном политэмигрантов. Немец – немцем, из поволожских. Еврей – понятно кем. И все они были самаркандцами. И Фара. Хотя кем он был, непонятно. Таджиком, узбеком, русским. Туманно намекал на немецкого прадеда.
В начале 90-х они разбежались по своим историческим родинам. А Фара остался «сторожить Самарканд», как он сам писал. Да, между ними шла переписка, звонки; Фара был для них Самаркандом. А потом Самарканд стал как-то бледнеть… И Фара стал бледнеть. Реже отвечал на письма; голос в трубке звучал всё более отдаленно. «Да… Ага. Да…» Потом совсем замолчал, выпал из дружбы. Тоже успевшей побледнеть.
О его диагнозе они не знали. Даже не знали, что какое-то время он жил в Эрфурте, если это можно было назвать жизнью. Немец жил в Веймаре, совсем рядом, работал в частной клинике. Грек жил в Салониках.
Завтра они должны ехать к нему, к Фаре. Почти полдня туда, полдня обратно. И с непонятным результатом.
– Помнишь, как ты здесь местных прогнал? – спросил Грек.
Немец усмехнулся. Река поблескивала на солнце.
93
Как он тут оказался, он не помнил. Он мало что помнил. Мало что говорил. Его языком стали деревья и травы, которые он выращивал. Еще молитвы. Они непрерывно пульсировали в нем, проходили сквозь него, уходили куда-то вверх. Или вниз, в песок.
Песок был везде. Песок был его временем, его мыслями. Его собеседником. Его голосом.
Иногда приезжали люди. Они привозили ему еду и почти всю сами съедали. Он молча благодарил их. Часть остатков потом съедал, часть отдавал птицам. Здесь было много птиц и змей.
Когда он первый раз здесь проснулся, здесь не было ничего. И было всё. Ничего и всё. Песок. Небо. Небольшой холм, возле которого он открыл глаза. Утром и ближе к вечеру холм давал небольшую тень. Тень здесь была богатством. Тень и вода.
Неподалеку было озерцо. Он запустил в него ладонь. Вода была соленой, но он был рад ей. Он был рад всему. Умыл лицо и пошел дальше. Солнце жгло голову.
Он вернулся к холму, но тень от него успела исчезнуть. Зато он нашел спортивную сумку. Вокруг никого больше не было – он понял, что сумка принадлежит ему. В ней была небольшая саперная лопатка, кусок лепешки, бутыль с водой, зажигалка, свеча, какие-то вещи, лекарства. И череп. Повертел его в руках и положил на песок.
Помолившись, съел лепешку. Запил тремя глотками воды. И стал рыть песок возле холма. Он рыл себе землянку, чтобы прятаться от солнца.
Руки быстро устали. Он лег и накрыл голову пустой сумкой. Он ничего не умел, нужно было учиться всему. Искать хворост для костра. Поддерживать огонь. Жить в этой пустоте. Просто жить.
На следующий день приехали люди и стали помогать ему. Трое мужчин. Для женщин было бы тяжело. К тому же их присутствие могло бы обидеть Анну.
Со временем он стал добрее к ним. К женщинам. Он почувствовал, что Анну их приезды не обижают. Они стали иногда приезжать к нему вместе с другими. К тому же он не монах, хотя и думал об этом. О чем? Обо всем. И о деревьях.
Деревья возникли не сразу. Какое-то время они не хотели быть здесь. Несмотря на его труды, уговоры и молитвы.
Иногда он думал, для чего он тут. Для чего ему нужна эта пустыня. Для чего он нужен ей. И не находил ответа. Может, потому что не сильно хотел его найти. Ждал, когда ответ сам найдет его.
Те, трое, через два дня уехали. Оставили запас воды, еду и палатку.
Землянку вырыть не удалось: песок. Песок, песок, песок.
Прошло еще два дня. И еще. Он ждал, когда ему привезут саженцы. И воду. Но никто не приезжал, горизонт был пуст. Днем он лежал в палатке, молился и думал. Вечером выползал на поиски воды. Далеко уходить не решался, опасаясь потерять свой холм и свою палатку. Да и сил было всё меньше от голода и жажды. Однажды ночью к нему заползла змея. Он лежал, смотрел на нее, молился и думал. К утру она уползла.
Однажды утром он нашел свою бутылку, полную водой. Кто ее наполнил? Неизвестно. Он не знал, кто был здесь и наполнил ее. И почему ему нужно жить дальше, тоже не знал. Наверное, потому что этого хотела Анна. Воду он быстро выпил.
Чтобы заставить себя жить дальше, он стал думать о саде. Мысленно сажал его. Мысленно поливал.
Потом приехали другие люди и долго извинялись. Он молчал и смотрел на них.
Они привезли солнечную батарею.
94
– Да, и солнечная батарея, – говорил белобрысый парень в белой майке.
На майке было написано черными буквами «Катехон».
Парень сидел рядом с водителем. Они уже давно съехали с шоссе и тряслись по грунтовой. Скоро, предупредил парень, дорога исчезнет совсем.
Себя он попросил называть Славянином. На вопрос, тот ли он Славянин или нет, улыбнулся.
Кроме водителя и Славянина, в машине было еще шесть человек. Немец смотрел в окно, стараясь не слушать экскурсионный треп. Иногда доставал хэнди, щурился, делал снимки. Грек дремал. Чуть дальше сидел священник в рясе. От него пахло ладаном и капустным пирогом, который вез в рюкзачке. Пару раз предлагал его, но никто не заинтересовался.
Сзади, на откидном сиденье, умещалось еще трое. Двое парней и девушка в комбинезоне. Они внимательно слушали и задавали вопросы, Славянин отвечал.
Можно было поискать другие способы доехать. Но в церкви Грека заверили, что это самый дешевый и надежный. «Пустыня… Не каждый водитель согласится».
Они ехали по пустоте, поднимая серый хвост пыли.
На заднем сиденье снова возникло оживление.
– А кто это вообще всё ему посылал? – спрашивает один из экскурсионной троицы. – И это же всё… деньги…
Машину снова подбрасывает, Грек приоткрывает глаза.
– Хай, какие-то деньги остались после Германии, – говорит Славянин. – Еще родственники, знакомые, почитатели из бывших экскурсантов… Советую пристегнуться.
В салоне зашевелились.
– Главное, что эти люди убедили себя, что нужно ему помогать. И что он не сумасшедший, а просто такой… Фархад. Фархад, который, помните, был строителем и рыл канал, чтобы пустить воду в пустыню.
Тряска стихла. Под колесами заскрипел песок.
95
Здесь, в пустыне, он вернулся к имени, от которого убегал всю жизнь.
Он снова был Фархадом. Так называл его ветер. Так называли его деревья. Так называл его череп.
Люди, приезжавшие к нему, называли его Сожженным. Он не возражал. Священники, бывавшие здесь, называли его Иваном. Он и был им в крещении.
Если
