Люди не умеют слушать — каждый хочет лишь выговориться. Мы как будто разговариваем на разных языках.
— Господа! — с пафосом воскликнул я. — Я долго вас слушал и скажу вам так: превыше закона может быть только милосердие, и уж тем более превыше личных амбиций каких-то государственных деятелей. В эпоху правления коммунистов не было законности, не было милосердия и даже не было элементарного уважения к людям. Это был совершенно бесчеловечный строй. Это была чудовищная машина подавления личности и превращения её в винтик отлаженного социального механизма.
Меня никто не перебивал, что было довольно странно, и я продолжал с воодушевлением:
— Как личность и человек свободный, я бы долго не протянул в этой стране рабов и палачей, но мне повезло и случилась «перестройка». Многие сейчас обвиняют Горбачева и Ельцина в том, что они развалили великую державу, или как минимум не пытались её спасти. Я вам так скажу, господа… Все империи разваливались изнутри, и даже Великая Римская империя сперва деградировала как социум, а потом уже её прибрали к рукам варвары. А что касается Советского Союза… Никакая идеология не продержится на штыках тысячу лет. Даже в Риме плебсу давали всё: и хлеба, и зрелищ, и права. А в «совке» у людей не было никаких прав и привилегий, кроме одной — вкалывать за копейки. Поэтому к концу восьмидесятых сложилась самая настоящая революционная ситуация, как её видел Владимир Ильич Ленин, то есть верхи не могли управлять, как прежде, а низы не хотели существовать, как прежде. К девяностому году у этой лживой идеологии практически не осталось адептов. Эта страна развалилась так же, как разваливается деревянная халупа, съеденная термитами изнутри. В один прекрасный момент она просто рухнула.
— Эдуард, ну зачем ты занимаешься профанацией? — начал было Паша, но я резко его одёрнул:
— Дай закончить! — Перевёл дух и продолжил (мой голос звенел от возмущения, как булатная сталь): — Любой исторический процесс необратим, и Советский Союз невозможно вернуть, как бы вам этого ни хотелось. Даже Солнце выгорает и постепенно катится к своему последнему вздоху. Обречён каждый из нас. Обречена Земля. Обречена наша галактика. Обречена Вселенная. И никто не может это остановить, даже Всевышний, ибо в этом заключается главное правило жизни: всё имеет начало, и всё имеет конец.
— А Бог имеет конец? — спросил Юрий Романович. — А начало?
Я пропустил мимо ушей этот провокационный вопрос и уверенно продолжил дальше:
— Согласно второму закону термодинамики энтропия со временем только нарастает, поэтому в нашем мире все процессы имеют необратимый ход и заканчиваются упадком. Энтропия системы, построенной на лжи, насилии и богоборчестве, нарастает по экспоненте, а значит ещё более разрушительна. Поэтому Советский Союз просуществовал так недолго. Это был колосс на глиняных ногах, который рухнул, как только на него направили «прожектор перестройки». Вы только задумайтесь: страна рухнула, потому что людям позволили говорить правду. Так это что получается — всё держалось только на лжи?
— Юра, ты вообще понимаешь, что он там лопочет? — спросил Паха, недовольно сморщив лицо.
Юрий Романович не успел ему ответить, потому что у нашего столика появился очень пьяный Карапетян, в белой расстёгнутой рубахе, взъерошенный, возбуждённый. Он налил себе вискаря в чей-то стакан — совершенно бесцеремонно — и залпом опрокинул его, пошатнулся, на секунду прикрыв глаза, перевёл дух и спросил:
— Юрий Романович, можно Вас на пару слов?
— Димочка, что-то случилось? — ласково произнёс Юра.
Карапетян часто-часто заморгал, глаза у него покраснели и дёрнулся кадык.
— Давайте отойдём, — попросил он дрожащим голосом. — Мне нужно с Вами поговорить.
— Ну ладно, — сказал Юра, обводя нас многозначительным взглядом.
Они долго шептались в сторонке. В основном говорил Дима, а Юра внимательно слушал, кивая головой и что-то изредка вставляя в этот бесконечный монолог. А потом Карапетян совсем поплыл, и я видел, как содрогается его спина и как Юра прижимает его голову к своему плечу. После этой душещипательной сцены Дима вернулся в отель, а Юра — к нашему столику. На плече у него было мокрое пятно.
— Что случилось? — спросил я. — Ему отказала очередная официантка?
— Сентиментальный до ужаса, когда выпьет, — ответил Юра.
— Что-то серьёзное должно случиться, чтобы мужик так рыдал, — брякнул Паша.
— Это не мужик, — поправил я. — Это облако в штанах.
— Тонкая натура, — согласился Юрий Романович.
— Ой, не завидую тебе, Юрок! Наверно, тяжко с такими?! — воскликнул Паша.
— Нет. Мне с такими, как ты, тяжко, — решительно заявил Агасян.
Съёмочная группа задержалась в отеле ещё на пару дней, окунувшись с головой в это самое бабье лето. По ночам они гудели в «Метелице», а днём опохмелялись возле бассейна. Всё чаще в их компании стал появляться Сергей Медведев. Мальчик был просто нарасхват: к нему проявляли интерес как мужчины, так и женщины, — все хотели с ним поговорить, потанцевать или выпить. Его глаза светились тщеславным огнём, и он манерно закидывал за ухо длинную мелированную чёлку. Наверно, ему казалось, что он ухватил Жар-птицу за хвост и ему открываются великие горизонты.
Как-то раз я подошёл к нему и спросил прямо в лоб:
— Ты уже окончательно решил?
Серега очень смутился и покраснел.
— Откуда ты знаешь? — робко спросил он.
— Тоже мне секрет Полишинеля. Да все об этом только и говорят. И ты знаешь, Серёга, тебя не провожают — тебя как будто хоронят. Но больше всех при этом страдает… Сам понимаешь кто.
— Я всё понимаю, но ничего не могу изменить, — ответил Потапыч.
Глаза его подёрнулись глянцевитой пеленой — он отвернулся и хотел от меня ускользнуть, но я остановил его, прихватив за руку.
— И помни… Эти люди — вампиры, а Москва — это огромная энергетическая воронка. Она вытянет из тебя всю душу, всю кровь, все твои жилы, все твои кишки вместе с дерьмом, а потом оставит умирать на обочине.
— Я это учту, — прошептал Серёга, разглядывая свои ботинки.
Как только Медведев ушёл, сразу же появился Варнава, словно наблюдал за нами из кустов.
— Я не понимаю Сергея, — сказал он без лишних прелюдий. — Он же не дурак… Разве он не видит, что его хотят просто трахнуть!
