Зато нетрудно будет понять, что чувствовал внезапно очутившийся в траппистском монастыре человек в четыре часа утра, да еще после ночной службы, – как я на следующий день.
Звон колоколов летел с высокой башни, разрывая ночную тьму. Ничего не видя спросонья, я нащупал одежду, поспешил в холл и оттуда вниз по темной лестнице. Куда идти, я не знал, показать дорогу было некому. Внизу у последнего лестничного марша я увидел две фигуры в мирской одежде, они открыли дверь и скрылись за нею. Один, с крупной седой головой, походил на священника, другой был темноволосый молодой человек в дангери[446]. Я пошел за ними. Открыв дверь, я оказался в коридоре, совершенно темном, и с трудом различил впереди, в дальнем конце, две тени, двигающиеся к большому окну. Они, очевидно, знали, куда идут, потому что нашли дверь и открыли ее, впустив в холл немного света.
Я двинулся за ними к двери. Она вела на монастырскую галерею. Холодная галерея была тускло освещена, запах мокрой шерсти поразил меня как нечто сверхъестественное. И – я увидел монахов. Один был прямо здесь, у двери. Он преклонил колени, или точнее, рухнул перед pietà в углу галереи и, запахнув голову широкими рукавами рясы, простерся у ног мертвого Христа, который лежал на руках Марии, уронив руку с пробитой гвоздем кистью в бессилии смерти. Картина была такой жуткой, что я испугался при виде униженности и оставленности сокрушенного монаха у ног истерзанного Христа. Я шагнул в галерею, словно в бездну.
Тишина, в которой движутся люди, завораживала в десять раз сильнее, чем в моей пустой комнате.
Я вошел в церковь. Те двое мирян преклонили колени у алтаря, на котором горели свечи. Священник уже стоял перед алтарем, расправлял антиминс и открывал книгу. Я гадал, почему священник с громадной копной седых волос стоит мессу на коленях, одетый в мирское. Может, он вовсе не священник? Но размышлять об этом времени не было, воображение мое заняло другое: в большой темной церкви, в маленьких часовнях по всей крытой внутренней галерее позади высокого главного престола, словно в пещерах, озаренных мерцающим светом свечей, одновременно на множестве алтарей начиналась месса.
Как я пережил следующий час? Для меня это тайна. Тишина, торжественность, достоинство этих месс и самой церкви, покоряющая атмосфера молитв столь горячих, что любовь и благоговение почти физически душили меня и не давали вдохнуть. Я лишь хватал ртом воздух.
Боже мой, как властно порой Ты преподаешь человеческой душе Твои потрясающие уроки! Твоя милость обрушилась на меня как морской прибой, Твои истины затопили меня как приливная волна: и все это в простом, обычном богослужении, благоговейно совершаемом душами, приученными к жертвенности.
Как преображается месса в руках, закаленных суровым, самоотверженным, жертвенным трудом в бедности, смирении и самоуничижении! «Смотри, смотри, – пели эти огни, эти тени в часовнях. – Смотри, Кто есть Бог! Познай, что есть месса! Смотри, вот Христос, здесь, на кресте! Видишь его раны, пронзенные кисти, смотри, как Царь Славы увенчан тернием! Знаешь ли, что такое Любовь? Вот Любовь, здесь, на этом кресте, здесь Любовь, страдающая от этих гвоздей, от этих шипов, вот этого бича, отяжеленного свинцом, разбитая насмерть, истекшая кровью за твои грехи, и за людей, которые никогда Его не узнают, никогда о нем не задумаются и никогда не вспомнят Его Жертвы. От Него учись, как любить Бога и как любить людей! Учись у этого Креста, у этой Любви, как отдать жизнь – Ему».
Почти одновременно по всей церкви на всех алтарях зазвенели колокольчики. Монахи здесь не звонят в колокольчик ни на Sanctus, ни на Hanc Igitur [447], а только при освящении Святых Даров. И теперь внезапно, торжественно: Христос вознесен на Крест и все привлекает к Себе[448], великая Жертва, отрывающая души от тел и влекущая их к Нему.
«Смотри, смотри Каков есть Бог, видишь славу Божию, восходящую к Нему от этой непостижимой и бесконечной Жертвы, в которой вся история и все человеческие жизни начинаются и завершаются, в которой всякий сюжет рассказан и окончен, на радость или горе: одна точка отсчета для всех мирских истин, их центр, их средоточие: Любовь».
Тусклым золотом блеснули темные края вознесенной у нашего алтаря чаши.
«Знаешь ли, что такое Любовь? Ты никогда не понимал смысла Любви, никогда. Ты всегда все тянул к себе, ничтожному. Вот Любовь пред тобою, в этой чаше, в ней Кровь, Жертва, заклание. Знаешь ли, что любить значит быть убитым во славу Возлюбленного? А где твоя любовь? Где твой Крест, коль скоро ты говоришь, что хочешь следовать за Мною, говоришь, что любишь Меня?»
По церкви разнесся звон колокольчиков, чистый и нежный как роса.
«Вот те, кто умирает за Меня. Эти монахи умерщвляют себя за Меня, за тебя, за весь мир, за тех, кто не знает Меня, за миллионы людей, которые никогда не узнают о них в этой жизни…»
После причастия я думал, сердце мое разорвется.
Когда после второго круга месс церковь почти опустела, я ушел и возвратился в свою комнату. Потом я еще приходил в церковь, чтобы преклонить колени на высоком балконе в дальнем конце нефа в Третий, Шестой, Девятый час и на повседневной монастырской мессе.
Теперь церковь была полна света, монахи стояли в своих стасидиях, белой волной склоняясь в поклоне в конце каждого псалма, этих медленных, богатых, печальных и светлых песнопений, что славят Бога за новый Его день, благодарят Его за сотворенный Им мир и за жизнь, которую Он продолжает ему подавать.
Псалмы, монашеское пение, особенно эта будничная интонация песнопений Малых часов словно источали жизнь, силу и благодать. Словно весь мир оживал и наполнялся новыми силами и значением в их простом и красивом пении, которое постепенно нарастало, подготавливая переход к монастырской мессе, – великолепной, при том, что цистерцианское великопостное богослужение предельно просто. Оно еще прекрасней оттого, что обращено к уму и сердцу и не отвлекает глаз блеском одеяний и убранства.
На пустом престоле горели две свечи. Простое деревянное распятие возвышалось над дарохранительницей. Жертвенник был скрыт завесой. Белый покров ниспадал с обеих сторон престола почти до пола. Священник в простой ризе поднялся на ступени алтаря, сопровождаемый дьяконом в альбе и столе. И это все.
Иногда во время мессы какой-нибудь монах в капюшоне отделялся от хора и медленно и сосредоточенно шел к алтарю, с торжественными и степенными поклонами, длинные рукава свободно и плавно спадают почти до лодыжек…
Эта строгая простота придавала богослужению потрясающую силу. Оно наглядно свидетельствовало об одной простой и поразительной истине: эта церковь, двор Царицы Небесной, и есть настоящая столица страны, в которой мы живем. Она средоточие всей присущей Америке жизненной силы. Она собирает народ в одно целое. Эти люди, сокрытые в безымянности общего хора, невидимые под своими белыми капюшонами, делают для страны то, что не может сделать ни армия, ни конгресс, ни президент. Они завоевывают для нее благодать, защиту, благоволение Бога.
