Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с негошерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князятьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какойсуществовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставивсвое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Лунаизменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазиеоказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, алицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем настоящем виде, как демонбезводной пустыни, демон-убийца.
Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, какизменился мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу,и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргаритавидела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор. Подобноюноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будтознакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в комнате N 118-йпривычке, сам себе бормотал.
И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье.Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, чтовозможно, что это лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и гриваэтого коня – туча, а шпоры всадника – белые пятна звезд.
Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу нестала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою итусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а между нимизачернели провалы, в которые не проникал свет луны.
Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоскойвершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давяткремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скороразглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека.Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не слыхал,как содрогалась каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожаего, приблизились к нему.
Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самыйлучший электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которогоказались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза вперяетв диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым каменным креслом,на котором блестят от луны какие-то искры, лежит темная, громадная остроухаясобака и так же, как ее хозяин, беспокойно глядит на луну.
У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина ипростирается невысыхающая черно-красная лужа.
Всадники остановили своих коней.
– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь кмастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мнехотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этойплощадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзаетбессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Есливерно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем невиновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит,должен разделять участь того, кого он любит.
– Что он говорит? – спросила Маргарита, и совершенноспокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания.
– Он говорит, – раздался голос Воланда, – одно и то же, онговорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Такговорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – луннуюдорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому,что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатогочисла весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то неудается, и к нему никто не приходит. Тогда, что же поделаешь, приходитсяразговаривать ему с самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, ик своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидитсвое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы поменялсясвоею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.
– Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком лиэто много? – спросила Маргарита.
– Повторяется история с Фридой? – сказал Воланд, – но,Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.
– Отпустите его, – вдруг пронзительно крикнула Маргаритатак, как когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался каменьв горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но Маргарита немогла сказать, был ли это грохот падения или грохот сатанинского смеха. Как быто ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:
– Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, иэто его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что занего уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, – тут Воланд опятьповернулся к мастеру и сказал: – Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончитьодною фразой!
Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно исмотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхозапрыгало по безлюдным и безлесым горам:
– Свободен! Свободен! Он ждет тебя!
Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром ихразрушил. Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменнымкреслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный город сцарствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся за много тысячэтих лун садом. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором луннаядорога, и первым по ней кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще скровавым подбоем поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорваннымголосом. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит.Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дорогестремительно побежал и он.
– Мне туда, за ним? – спросил беспокойно мастер, тронувповодья.
– Нет, – ответил Воланд, – зачем же гнаться по следам того,что уже окончено?
– Так, значит, туда? – спросил мастер, повернулся и указалназад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскимипряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.
