зла и вечно совершает благо.
Гете. «Фауст»
Глава 1
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, наПатриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнююсеренькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпупирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещалисьсверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый,рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке –был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз,председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций,сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, амолодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимомБездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгомбросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».
Да, следует отметить первую странность этого страшногомайского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной МалойБронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, исил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилоськуда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел наскамейку, пуста была аллея.
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-тообиделась.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.
– А что есть? – спросил Берлиоз.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.
– Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахлопарикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились иуселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одногоБерлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновеньекуда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Крометого, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелосьтотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, непонимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что этосо мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, порабросить все к черту и в Кисловодск...»
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался изэтого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головкежокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданинростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошузаметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновеннымявлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятенииподумал: «Этого не может быть!..»
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно,гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. Акогда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатыйисчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, уменя сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,– он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и рукидрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и,произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак...» – повел речь, прерванную питьемабрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе.Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большуюантирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткийсрок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. ОчертилБездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень чернымикрасками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писатьзаново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с темчтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно подвелоИвана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомствос вопросом, по которому он собирался писать, – но Иисус в его изображенииполучился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж.Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плохли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовалона свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и оченьумело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитогоФилона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда нисловом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию,Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-йкниге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казниИисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлосьновостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него своибойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – вкоторой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане,не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самомделе никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
