Улыбаясь, Александр повернул к друзьям голову и посмотрел на них с любовью. Много лет спустя, став полководцами и сатрапами, они будут хвастаться этим перед молчаливыми завистниками.
Проследовал второй отряд телохранителей; процессию завершали жертвенные животные, по одному для каждого бога, во главе с быком, рога которого были вызолочены, а шею обвивала гирлянда цветов.
Солнце восстало со своего ложа, все засияло: море, трава в росе, прозрачная паутина на желтом ракитнике; драгоценности, позолота, холодная гладь полированной бронзы.
Боги вступили в театр. Проходя высокие ворота парода, повозки одна за другой огибали орхестру под рукоплескания гостей. Наконец великолепные изображения были подняты и установлены рядом со своими алтарями. Тринадцатое божество, не потребовавшее святилища, но владевшее всем вокруг, осталось стоять посередине.
Снаружи, на дороге, царь подал знак. Павсаний отрывисто выкрикнул команду. Шедшие впереди телохранители ловко развернулись и с двух сторон присоединились к своим товарищам позади царя.
До театра оставалось несколько стадиев. Вожди, оглядываясь на Филиппа, видели маневр охраны. На этом последнем отрезке пути царь, казалось, доверял свою жизнь идущим впереди. Польщенные, они расступились.
Широко шагая, Павсаний двинулся к пароду. Никто, кроме его собственных людей, которые сочли, что так и надо, не обратил на него внимания.
Филипп видел, что вожди ожидают его. Он подъехал ближе и, улыбаясь, свесился вниз с лошади.
— Проходите вперед, друзья. Я еду следом.
Все двинулись; но один из старейших землевладельцев спешился и с македонской прямолинейностью спросил:
— Без охраны, царь? В такой толпе?
Филипп наклонился и похлопал его по плечу. Он надеялся услышать эти слова.
— Мой народ — моя охрана. Пусть чужестранцы увидят это. Благодарю за твою доброту, Арей, но можешь идти.
Когда вожди удалились, он придержал лошадь, снова оказавшись между зятем и Александром. По обе стороны дороги дружелюбно гудела толпа. Впереди был театр, полный друзьями. Широкий рот царя улыбался, он предвкушал близкую минуту публичного торжества. Избранный народом царь, которого эти южане осмеливаются называть тираном: пусть сами увидят, нужна ли ему стена копьеносцев, чтобы защитить себя. Пусть расскажут Демосфену, думал он.
Он натянул поводья и кивнул. Двое слуг подошли, чтобы принять лошадей.
— Теперь вы, дети мои.
Александр, наблюдавший, как вожди исчезают в воротах театра, резко обернулся.
— Разве мы не с тобой?
— Нет, — отрывисто сказал Филипп. — Тебе не говорили? Я поеду один.
Новобрачный смотрел в сторону, чтобы скрыть смущение. Не будут же они препираться о порядке следования прямо сейчас, на глазах у всех! Последние вожди скрылись из виду. Он не мог отъехать один.
Прямо сидя на покрытом красным чепраком Букефале, Александр взглянул на безлюдную дорогу, залитую солнцем, широкую, утоптанную, покрытую отпечатками копыт и колес, звеневшую пустотой. В конце ее, в треугольнике глубокой тени, отбрасываемой пародом, мерцало оружие, блестел алый плащ. Если Павсаний там, он должен был получить приказ?
Букефал прядал ушами, косил светлым, как оникс, глазом. Александр провел пальцем по его шее; конь застыл, как бронзовое изваяние. Новобрачный нервничал. Почему юноша не двигается? В иные минуты можно поверить в молву. Что-то такое в глазах. Тот день в Додоне: пронизывающий ветер, падает снег, на нем плащ из козьих шкур…
— Спускайся, — нетерпеливо сказал Филипп. — Твой шурин ждет тебя.
Александр снова взглянул в темный проем ворот. Он вдавил в бок Букефала колено, заставляя его подойти ближе к царю, и с глубокой сосредоточенностью заглянул в лицо Филиппа.
— Еще слишком далеко, — сказал он спокойно. — Будет лучше, если я поеду с тобой.
Филипп поднял брови под золотым венком. Ему стало ясно, чего хотел мальчишка. «Значит, он еще не затвердил своего урока, но я не уступлю».
— Это мое дело. Мне судить, что лучше.
Глубоко посаженные глаза встретились с взглядом царя. Филипп чувствовал, что поддается. В любом случае, возмутительно так глазеть на своего владыку.
— Здесь слишком далеко, — повторил высокий ясный голос, настойчиво, ровно. — Позволь мне поехать с тобой, и я отдам за тебя свою жизнь… Клянусь Гераклом.
В рядах ближестоящих, которые осознали, что происходит нечто непредвиденное, поднялся смутный любопытный шепот. Филипп, хотя и начинал сердиться, позаботился о том, чтобы на его лице ничего не отразилось. Понизив голос, он резко сказал:
— Достаточно. Мы едем в театр не для того, чтобы разыгрывать там трагедию. Когда ты мне понадобишься, я тебя позову. Выполняй мои приказы.
Недоумение ушло из глаз Александра, они стали пустыми, как чистое серое стекло.
— Хорошо, государь.
Голос тоже был отсутствующим. Александр спешился. Его дядя с облегчением последовал за ним.
Павсаний отдал им честь, когда они проходили в ворота. Александр кивнул ему на ходу, продолжая разговаривать с царем Александром. Они поднялись по пандусу на сцену и под гул приветствий заняли свои места.
Филипп отпустил поводья. Послушный конь, не обращая внимания на шум, неторопливо двинулся вперед. Люди знали, что задумал царь, и, восхищаясь, приложили все усилия, чтобы он их услышал. Гнев Филиппа прошел; ему было о чем подумать. Если бы мальчик выбрал более подходящее время…
Он ехал, принимая обожание своего народа. Эффектнее было бы дойти пешком, но хромота помешала бы величию. В просвете двадцатифутового парода уже виднелась орхестра, круг богов. Раздалась музыка в его честь.
От каменных ворот отделился солдат, чтобы помочь царю спешиться и принять лошадь. Это был Павсаний. В честь праздника он, должно быть, решил сам исполнить обязанность оруженосца. Как давно… Знак примирения. Наконец-то он забыл. Милый жест. В былые дни он получал подарок за подобную любезность.
Филипп тяжело соскользнул с лошади, улыбнулся и начал говорить. Левая рука Павсания плотно сжала его руку. Их глаза встретились. Павсаний выдернул правую руку из складок плаща столь быстро, что Филипп так и не увидел кинжала. Но он все прочел во взгляде Павсания.
Стража на дороге видела, что царь упал и Павсаний нагнулся над ним. Должно быть, хромая нога подвернулась, думали они, Павсаний был неловок. Внезапно Павсаний распрямился и бросился бежать.
Он был телохранителем восемь лет и в течение пяти из них командовал остальными. Первым, кто завопил: «Он убил царя!» — был крестьянин в толпе. И словно лишь эти слова заставили их поверить своим глазам, солдаты, что-то смятенно крича, бросились к театру.
Добежавший первым посмотрел на тело, дико оглянулся, взвизгнул: «За ним!» Поток людей хлынул за угол, огибая строения за сценой. Конь царя смирно стоял у парода. Никто так и не осмелился на него сесть.
