даже мой уровень познаний относительно Наула дает возможность понять, что наше общество могут счесть… экзотичным.
– Культуры более высокого уровня трансбиологичны.
– Машины? Компьютеры?
– Нет, берите выше. Я с трудом понимаю, как они живут; на определенном уровне биология и технология сливаются и начинают подчиняться общим законам. Одна цивилизация не совершила такого перехода. Ее аристократы стали машинными сущностями и уничтожили родной мир в междоусобной войне электронного и биологического народов. Выжившие начали экспансию с помощью самовоспроизводящихся машин. В поисках сырья они разрушили целые планетные системы.
– Обитаемые?
– А также мобильные цивилизации, живущие в космосе. Они верили, что вся биологическая жизнь представляет собой угрозу. Их технология может уничтожать миры целиком. Клада их остановила.
– Как?
– По слухам, использовав нечто под названием «Асимметричное разделение».
– Что это значит?
– Не знаю, но думаю, что связано со структурой времени и реальности.
Хадра тяжело, громко вздыхает. Я добавляю:
– Мы – очень маленький мир. Мелкая сошка даже по меркам сошек.
Хотела утешить, но понимаю, что не смогла. Политики не любят, когда им указывают на собственное ничтожество.
– Понимаю, – говорит Хаддавер. – Последний вопрос – и я перестану вам докучать. Мы получим от Клады какую-нибудь выгоду?
Я вздыхаю, снова смотрю на море и великие льды за ним.
– Мне это неведомо, господин посол.
* * *
Ночью я впервые с подросткового возраста пытаюсь вызвать тремер усилием воли. Сейчас, как и тогда, занятие кажется грязным, эгоистичным; душевной мастурбацией. Если бы кто-то вошел в мою комнату и увидел, что я делаю, мне бы захотелось провалиться сквозь землю от стыда.
Идет дождь, холодный и сильный, с крупинками льда. В водосточных желобах грохочет. Шибна разольется, угрожая тайнику пребендария. На моем столе разложены предметы. Лучшие фотографии я распечатала и прикрепила к стене. Украшения, кольца, заколки и шпильки для волос, безделушки, диковинки, сувениры и бесполезные вещи, подобранные, найденные или украденные – все это справа. Слева я раскладываю музыкальные диски, как мозаику. Баночки с ароматическими маслами откупорила полчаса назад, и запахи уже витают в воздухе.
Дождь. Не припомню такого дождя.
На кровати – одежда. Колеблюсь между парадными брюками, купленными в бутике «Южный берег» в Метевере, и тельбой для холодной погоды, приобретенной ради зимних спортивных каникул в Итранге. Тельба. Уже много лет не в моде, мех на капюшоне и манжетах облез, но, прикасаясь к ней, я вижу, как Фодла держит в руках старую потрепанную вещь, пока я раздумываю, что взять с собой в Тайное место. «Вот это. От безвкусицы еще никто не помер, чего не скажешь о переохлаждении». На мгновение воспоминания заслоняют дождь и эту промозглую, тусклую комнату. Началось? Я надеваю тельбу. Пахнет ею. Фодла.
Первая фотография. Академическая процессия. Дождливый день – редкость для Ванхала, – длинная вереница новоиспеченных докторов наук, промокших до нитки, пересекает четырехугольный двор и сворачивает в Зал учености. Фотограф стоит у ворот крытой галереи: вспышка и щелчок для всякой пары, которая сворачивает за угол. Мы с Фодлой с испорченными дождем прическами, в мантиях с парадными фартуками, явно несчастные и мечтающие, чтобы все это поскорее закончилось, чтобы нам выдали свитки и кольца; но Фодле, несмотря на ужасное похмелье, хватило присутствия духа, чтобы высунуть язык на камеру. Я на фотографии серьезная, сварливая и очень мокрая. Как всегда. Одна сестра веселится, а другая хмурится и гадает, чего же ей еще надо.
Я включаю музыку, которую мы слушали в тот вечер в кафе. Гармоничные аккорды битрена, на котором играет Нур Видру, изящно сочетаются с размеренным ритмом гадлы Кларабена. Милые воспоминания: болтовня о ерунде, о парнях, с которыми мы целовались. Я беру ароматическую лампу с маслом дерева нид. Запах – мать памяти.
Я воображаю, будто что-то чувствую.
Вторая фотография. Опять мокрые. Две восьмилетние девочки, застигнутые волнами в Нарравере. Одна наклоняется к объективу – рот открыт, потому что выкрикнула какую-то глупость, – а другая смотрит куда-то: на небо, облака, чайку, вселенную. Девочки держатся за руки. Следующий трек: «Мессонги», настоящий хит того лета. Его все время крутили по радио. Теперь он вызывает неловкость, такую музыку включают на вечеринках для друзей очень поздно, пытаясь вспомнить молодость. Запах – арум-ветивер – вторит соснам в Нарравере, а еще соли, йоду, раскаленному воздуху. Я совсем забыла про купальники с рыбками. Теперь снова чувствую, как трут намокшие лямки.
Перебираю образы, звуки, ароматы. Открываюсь им и хочу, чтобы они открыли меня. Жду слабую дрожь, характерную для пре-тремера. То и дело кажется, что я ее чувствую, но всякий раз меня сбивает сквознячок из-под двери, музыкальный аккорд, запах воспоминаний, холодный стук дождя по черепице.
Последняя фотография. Все остальные перевернуты, лицом к лицу с прошлым. Остались лишь две молодые дурочки в постели, в какой-то момент их первого месяца вдали от дома, в большом и потрясающем университете. Я даже не помню, какие друзья застигли нас: парни или девушки. Час ранний; накануне была пьянка. Фодла бросается к камере с открытым ртом, волосы растрепаны. Я, как обычно, с насупленным видом выглядываю из-под большого белого одеяла, брошенного на кровать как попало. Беру фарфоровую баночку с итрайном, который источает чистый и соленый аромат плавника. Пахнет солнцем Ванхала, белыми простынями и морем, о котором нам рассказывал ветер, залетая в огромные окна лекционного зала. Новый диск: «Аддухарпа». Длинная танцевальная композиция, в тот вечер как раз была премьера, и мы все ее слушали по отдельности и в компании друзей. Могу танцевать под нее вечно. Даже сейчас она меня заводит. По сегодняшним меркам – старо, ритм банальный и простой, но как же чудесно быть живым, молодым, самостоятельным. Я отваживаюсь сделать несколько танцевальных движений. Приходи туда, где я. Приходи. Ты помнишь? Помнишь? Приходи. Ко мне, сейчас…
Чувствую запах… В комнате внезапно становится очень холодно, и я падаю, проваливаюсь сквозь деревянный пол во что-то, куда-то… Женщина оборачивается, словно откликаясь на зов. Фодла…
Ничего. Пустота. Я там же, где всегда. Никогда не уходила. Дождь барабанит по крыше, ветер проверяет черепицу на прочность. Я выключаю музыку – глупая, подростковая дребедень. Быстро собираю фотографии, запихиваю в ящик стола. Хотя в комнате холодно – мне никогда не было по-настоящему тепло в Тайном месте, – сбрасываю тельбу и остаюсь в нижнем белье. Чувствую себя старой дурой, сгорающей от стыда, потому что ее застукали, когда она трогала себя в туалете. Я содрогаюсь от смущения.
Иди спать, Фодаман. Завтра много дел.
Я очень боюсь, что теряю ее.
* * *
Пребендарий Клады в затруднении.
– Меховая или шелковая… – говорит она, сидя на кровати между двумя тельбами. – Я не знаю. Помоги мне, Фод.
