один. Сосед ваш. Ваш и Кузнецовых.
— Степка это.
— Да, как будто Степан. Вам что-нибудь надо?
— А что, вы только идете оттуда? — спросила нерешительно Настя, и губы ее скривились. — Да что я — совсем с ума свихнулась. Вы это Наташку мою несли!.. Какой дом! Посмотреть, может, осталось хоть что-то.
— Я с вами.
— Спасибо. Одной страшно.
Когда они пошли рядом, Коршак сказал:
— А тогда боялись?..
— Да. Я чуть не бросила всех, чуть не убежала.
— Ведь не убежала же.
— Убежала. В мыслях раз пять убежала… Забыла сперва — теперь вот вспомнила. Перед стариками стыдно.
И только теперь Коршак увидел, что у него одежда в диком состоянии: штанины обгорели и рукава куртки.
— Да не смотрите вы на себя. Здесь сейчас все красивые. Некрасивых нет. Там мужики и вовсе догола обгорели. Только мы теперь роднее всех родных — хоть нагишом друг перед другом…
— Вот здесь мы встретили вас? — спросил Коршак.
— Не знаю. Где — не знаю, а вот в какое время — не забуду до гроба.
Оба они, наверное, немного недослышивали — в ушах все еще стоял рев тайфуна и огня. Да и видели плохо, хотя Коршак и без того плохо видел. Настя сказала:
— Говорят, глаза тоже можно обжечь. Знаете?
— Да, роговицу. Тогда яркие пятна перед глазами плывут…
— Вы доктор?
— Не-ет, что вы, тогда бы я сейчас делал что-нибудь полезное. — И Коршак, сам не зная почему, вдруг сказал этой женщине: — Знаете, я книжки пишу.
— Книжки? — спокойно переспросила Настя.
Он понимал, что переспрашивает она да и говорит с ним скорее для того, чтобы не молчать, не оставаться один на один со своей и общей бедой, чтобы отвлечься, потому что ей действительно страшно увидеть свой дом. И говорит она с ним, как вот в лесу перекликаются люди, чтобы не быть одному, чтобы не потеряться.
— А я здесь магазином лесУРСа заведовала. Так называют… Продавщица… Пришли мы… О, господи…
Да, дом сгорел, и обрушился потолок. И сарайчик сгорел, и штабель дров рассыпался чадящими головешками…
— У нас погреб во дворе был… Старик прятал там чтой-то! — Настя слепо побрела к тому, вероятно, месту, где был погреб. Коршак пошел следом.
— Когда пожары начались, старик вещи прятал. А я ругалась, чтобы народ не смешил.
— Другие, наверное, тоже прятали, — сказал Коршак.
— Другие, да не все… Помоги-ка мне, — позвала она. — Руки болят, не подниму. — Она впервые назвала его на «ты». — Лом тут где-то был…
Лом нашли, он был еще горячий. Вдвоем они подняли хрупкую, но все же тяжелую крышку над погребом.
— А ваш отец — солдат, — сказал Коршак.
В погребе стоял небольшой ящик с картошкой, здесь же лежало завернутое в кусок брезента сало, вещи в двух чемоданах, два полушубка. Самое необходимое в беде.
— Так ведь он и говорил: зима впереди. Не дай бог, говорил. Что-нибудь на первый случай. И не уехал, я его отсылала к сыну…
— К сыну? — удивился Коршак.
— Да. Он не отец мне, свекор он мой. Сын его младший, муженек мой, «червонец», как они говорят там, «схватил» — хорошего человека в тайге угробил. Да что свекор — отец и отец. Своего-то отца я не помню. Видишь, себе только полушубок и положил: тепло любит. А все остальное наше — целиком прямо. Чемоданами. Мое, Наташкино да сыночка…
Уже перед самой конторой, поставив чемодан у ног, чтобы перевести дух, Настя сказала:
— А не соседи наши дорогие это сотворили?
— Нет. Не думаю. Что вы! — И вдруг усмехнулся. — Нет, такое не бывает, чтобы тайфун из-за рубежа.
— Да, верно. А пожар, просто пожар, без ветра?
— Нет, Настя, — помолчав, тихо сказал Коршак. — Сами это мы и подожгли. — И неожиданно спросил: — Как же вы теперь будете, Настя?
Она пожала плечами:
— Власть придумает что-нибудь…
И Коршаку вдруг показалось невозможным уехать отсюда одному и оставить их здесь, хотя бы вот Настю. Он даже обрадовался своей мысли.
— Знаете что, берите своего старика, Кузнецовых берите и детей. Пока здесь что-нибудь придумывать будут, а придумают обязательно — это вы верно говорите, — поедем ко мне. У меня большая квартира, три комнаты… И жены у меня нет — ушла жена.
Настя ответила ему странным взглядом: были в нем и признательность, и тревога, и удивление.
* * *
А в конторе все еще спали. Гапич с Петраченковым медленно шли от танка к танку, и Гапич взбирался наверх и заглядывал в люки. Только на «Гром» не поднялся. А постоял возле лобовой брони, крепко потирая лицо. Теперь он думал о лейтенанте, теперь можно было вспоминать его, двадцатидвухлетнего мальчишку с хорошей русской фамилией Артемьев, по-танкистски крепенького и с тоненькой шеей. Сильным был, а шею наесть не успел, и командовать еще как следует не научился, в отпуске еще ни разу не был, и из городка на службу ездил на велосипеде с моторчиком. Он жил в холостяцком общежитии, которое называлось «Бочка холостяков».
В городке таких «бочек» было несколько. Снаружи вроде бы цистерна, только покрашена в веселенькое: верх голубой, низ — зелененький. А войдешь — жилье, комфорт на шестерых, у каждого своя каютка, точно купе в вагоне курьерского поезда. Кто-то из молодых и отчаянных и написал суриком на железе: «Бочка холостяков».
Моторчик «транспортного средства» Артемьева слышался издалека. Дневальный по роте, дежурные из КПП узнавали — «моторизованный лейтенант» движется на службу. Остальные офицеры приезжали в часть из городка на громоздком штабном автобусе. Кое-кто на своих «Жигулях». А лейтенант катился с пригорочка на пригорочек мимо дубков и сосен, мимо огородов по тропинке через болотце, катился, освещенный ранним, ярким в здешних местах, солнцем, посверкивая пуговицами, звездочками и молодыми, ясными и словно новыми всякое утро глазами, и моторчик трещал на всю округу.
Вспомнился Гапичу такой случай: никогда не опаздывавший лейтенант вдруг опоздал — потом ему докладывали, что Артемьев отпрашивался на это время у начштаба, а тот забыл доложить. Десятка полтора танков замерли на старте, Гапич повторил офицерам задачу дня, и вдруг пронзительный треск заглушил его голос. Привычный ко всякого рода машинным звукам, он сначала не обратил на треск внимания — стал говорить громче, потом понял, что ему мешает что-то необычное, и оглянулся. По дороге, ведущей к парку, неимоверно треща, подпрыгивая на ухабах, катил на своем «шарамбобеле» Артемьев.
— Ну и техника, — сказал инженер полка, тучный, потеющий подполковник, — движок, как от заводной машинки, а треску больше, чем от тещи.
Так и прилепилось — «теща». Как позывной. Вот тебе и позывной… Гапич думал сейчас о том, какая же сила заставила Артемьева выйти в огне из танка, что дало ему стойкости,
