Если я лежу, то крыша дома напротив выложена прямо на подоконник, такой натюрморт. С крыши живыми струями струится вода. Едва подсохшая крыша гармонирует с темным небом. Под солнцем дом напротив ядовитого оттенка. Зелено-желтого. Пустынная крыша ровно освещается солнцем. Солнце освещает все, равно отбрасывающее тени, кирпичи, лежа принимающие воздушные ванны. Так электричество призвано освещать именно бумагу. Над пустыней крыши небо… как у Рейсдаля. Почему-то мне это говорит, что долго больше я не буду в Гавани. По поводу солнечного света. Одинокое солнце, видимо, это последнее солнце в этом году. Конец августа – начало сентября. Не странно ли? «Свет в августе». Кончилось лето, которое я пролежал дома, и мне кажется, что то полуодиночество было необходимой подготовкой к этому одиночеству. Такое чувство, что одиночество предстоит, а оно уже здесь. Сажусь и пишу. Две свободы: первая – воля, вторая – свобода самовыражения. Та свобода – необходимая подготовка к этой свободе. Приближается ночь – в широком смысле. Последние звонки. Остаются знакомства, только никак не мешающие одиночеству. Кончается всякая коллективная деятельность совсем. Сама по себе зима, а потом одинокая весна, весна одиночества брезжит, ожидается.
Здесь шумная улица, но когда я смотрю на крышу, всякий перерыв в шумах вызывает у меня представление глухой, заросшей травой, заброшенной улицы. Так действует неяркое солнце. Телефонный звонок, как камень, брошенный в воду. Темнота, как тишина. Темнота заменяет тишину. Зажмурившись, нащупываешь выключатель или телефонную трубку или шире открываешь глаза, ловя едва скользящий свет в коридоре. Дом дрожит, такие тяжелые машины, но чуть умолкает шум, и снова кажется, что это глухая, пустынная улица где-нибудь на окраине. Я и не знаю такой. А ночью кажется в тишине, что эта комната очень высоко над городом.
Дал пожить спокойно. Захотелось со всей силы три раза есть, много спать, гулять, вести нормальную жизнь. Одиночество, свобода, бедность – мужественный идеал, жить в соответствии с ним. Бедные люди используют осеннее потепление, последнее солнце. В спальне тепло, хочется спать без одеяла. Хочется не спать целую ночь, хочется общения. Бог не дает соответствующего общения. Начали протапливать.
«Это не сад, а изжога любви, Любви с семенами подсолнуха». Хлебников
Сад с памятником. Только совсем равнодушные люди могли выбрать его и сесть здесь курить. Это первый сад по проспекту. Совсем одинокие остановились бы в другом, не таком официальном. Но нам не везло, мы переходили от памятника к памятнику. Конечно, они не располагали к поцелуям
пятница 25 октября
«К вопросу о неуместности человека. Как-то стою я в часовенке, при маленьком сквере около Владимирской церкви, на Петербургской стороне. Может, и в самой церкви – забыл – было лет 14 назад. И замечаю, что я ничего не слышу, что читают и поют, – не слушаю. А пришел с намерением слушать и умилиться. Тогда я подумал: «Точно я иностранец – во всяком месте, во всяком часе, где бы ни был, когда бы ни был». Все мне чуждо, и какой-то странной, на роду написанной отчужденностью. Что бы я ни делал, кого бы ни видел – не могу ни с чем слиться. «Не совокупляющийся человек» – духовно. Человек «solo».
Все это я выразил словом «иностранец», которое у меня прошепталось, как величайшее осуждение себе, как величайшая грусть о себе, в себе.
Это – тоже рок.
«Какими рождаемся – таковы и в могилку». Тут какие-то особенные законы зачатия. Наследственность. Тут какой-то миг мысли, туман мысли или безмыслия у родителей, когда они зачинали меня: и в ребенке это стало непоправимо.
«Неизбежное»…
«Иностранец»… «Где ушибемся, там и болит»: не от этого ли я так бесконечно люблю человеческую связанность, людей в связанности, во взаимном миловании, ласкании. Здесь мой пафос к ним, так сказать, валит все заборы: ничего я так не ненавижу, ничему так не враждебен, как всему, что разделяет людей, что мешает им слиться, соединиться, стать «в одно», надолго, на время – я даже не задаю вопроса. Конечно – лучше на вечность: а если нельзя, то хоть на сколько-нибудь времени. Это – конечно, доброта; но не замечательно ли, что она вытекла из недоброты, из личного несчастия, порока. Вот связь вещей. И как не скажешь: «Судьба! Рок»…
В. В. Розанов «Уединенное» Электричка
Предыдущая страница «Уединенного»:
«Человек о многом говорит интересно, но с аппетитом – только о себе» (Тургенев). Сперва мы смеемся этому выражению как очень удачному… Но потом (через год) становится как-то грустно: бедный человек, у него даже хотят отнять право поговорить о себе. Он не только боли, нуждайся, но… и молчи об этом. И остроумие Тургенева, который хотел обличить человека в цинизме, само кажется цинично.
Я, напротив, замечал, что добрых от злых ни по чему нельзя различить, как по выслушиванию ими этих рассказов чужого человека о себе. Охотно слушают, не скучают – верный признак, что этот слушающий есть добрый, ясный, простой человек. С ним можно водить дружбу. Можно ему довериться. Но не надейтесь на дружбу с человеком, который скучает, вас выслушивая: он думает только о себе и занят только собою. Столь же хороший признак о себе рассказывать: значит, человек чувствует в окружающих братьев себе. Рассказ другому есть выражение расположения к другому.
Мне очень печально сознаться, что я не любил ни выслушивать, ни рассказывать. Не умел даже этого. Это есть тот признак, по которому я считаю себя дурным человеком.
Шперк мне сказал однажды: «Не в намерениях ваших, не в идеях, но как в человеке в вас есть что-то нехорошее, какая-то нечистая примесь, что-то мутное в организации или в крови. Я не знаю что – но чувствую». Он очень любил меня (мне кажется, больше остальных людей, – кроме ближних). Он был очень проницателен, знал «корни вещей». И если это сказал, значит, это верно.
Дурное в нас есть рок наш. Но нужно знать меру этого рока, направления его, и «отсчитывать по градусам», как говорят о термометрах, которые тоже врут все, но ученые с этим справляются, внося поправки.
Хотел ли бы я быть только хорошим? Было бы скучно. Но чего я ни за что не хотел
