другу, сталкивались, молча расходились и опять заполняли изрытые воронками, траншеями и рвами улицы. Ноги путались в сорванных проводах, а лица сек дождь, он быстро уничтожал жару, как капитуляция уничтожила остатки надежды.
Для Анны первые дни после прекращения военных действий были заполнены до предела. Тяжелораненые, предоставленные ее заботам, умершие, которых требовалось спешно предать земле в парке, больные дети, которых привозили из города. И женщины. Почти везде одни женщины. Наводящие порядок в разрушенных госпиталях и на санитарных пунктах. Женщины-врачи и медсестры, день и ночь стоящие у операционных столов. Женщины, отдающие свою кровь раненым. Приносящие полотняные тряпки для перевязок. Протискивающиеся всюду, где что-то раздают, чтобы добро не попало в руки немцев, или где можно добыть какую-то еду, чтобы отнести домой, близким. Женщины, по приказу разбирающие баррикады и — без приказа — заколачивающие фанерой оконные проемы. Больные от голода и перенапряжения. Грязные. Кидающиеся в стороны от мчащихся по улицам автомашин вермахта. Преследуемые упоенными недавней победой пьяными немецкими солдатами, с гоготом и криками затаскивающими их в развалины домов и подворотни. Насилуемые представителями «высшей расы».
Женщины. Одинокие женщины.
Первые варшавские военнопленные шли по середине Иерусалимских аллей без оружия, с бессильно опущенными руками. Они шли на запад, не глядя на столпившихся на тротуарах жителей столицы — смотрели прямо перед собой или опускали глаза. Осунувшиеся лица, ввалившиеся щеки. Несмотря на попытки соблюдать равнение, строй то и дело нарушался. Клеймо поражения ложилось на всех тенью запущенности и скорби. Время от времени конвоиры, сопровождавшие защитников города, стреляли вдоль улицы — не столько для того, чтобы выровнять шеренги, сколько для острастки. Рядом с горой обломков напротив гостиницы «Полония» была большая воронка, наполненная дождевой водой. Проходя мимо нее, один из пленных присел и вдруг исчез в глубокой луже. Как раз в это время немцы уплотняли колонну, чтобы обойти воронку, и, казалось, никто, кроме Анны, ничего не заметил. Но стоявшая за ней Новицкая прошептала:
— Быстро вперед. Все.
Цепочка стоявших на тротуаре разомкнулась, обогнула лужу и сомкнулась вновь. Подошедшие конвоиры, не видя, что мостовая повреждена, стали отталкивать женщин обратно к развалинам. Те отступили, так как все уже было кончено: солдат успел проползти за их спинами и спрятаться в груде обломков. Анна увидела, как стоявшие там женщины набрасывали на него свои платки, укрывали скорчившееся тело ворохом мешков и свертков.
Спасен. Один-единственный. А остальные брели в лагеря для военнопленных. Шли офицеры кавалерии — те самые, что пробились в город сквозь кольцо окружения, — со своими теперь уже никому не нужными саблями. Шли солдаты в зеленых мундирах, в простреленных, замызганных шинелях. Толпы на тротуарах словно застыли и молча, без единого возгласа смотрели на уходящих мужчин — последних, кто был годен к борьбе, к защите Варшавы.
Несмотря на пожары и разрушения, на территории Уяздовского парка уцелело несколько зданий, и прежде всего сам замок, толстые стены которого не смогла сокрушить немецкая артиллерия, стрелявшая из-за Вислы. Новый комендант госпиталя распорядился первым делом привести в порядок палаты и разгрузить подвалы, отпуская легкораненых.
На следующий день возле носилок, на которых все еще лежал Адам, появился Павел Толимир.
— Мне стало известно, что никакой эвакуации не будет. Согласно Женевской конвенции, военные госпитали в течение полугода остаются под надзором вермахта. У тебя есть время до конца марта, чтобы окончательно поправиться.
— А у тебя разве нет? — удивился Адам.
— Я воспользуюсь тем, что сейчас выписывают легкораненых и контуженных штатских. С профессором Кухарским, который теперь здесь командует, я уже переговорил. Меня выпишут как случайно раненного на улице.
— Зачем?
— Хочу остаться на свободе, не желаю сидеть в лагере. Здесь, в городе, наверняка найдется какое-нибудь интересное занятие.
— А у тебя есть гражданская одежда? — спросила Анна.
— Я как раз хотел просить тебя… Чтобы ты принесла из моего дома или от вас.
— Пусть лучше идет на Хожую, посмотрит, что там происходит. Мы оставили маму в полном одиночестве.
— Все остались в одиночестве. И город тоже, — проворчал Павел.
Когда спустя много лет Анну спрашивали, каким образом она очутилась в подпольном движении Сопротивления, ей всегда вспоминались первые дни после капитуляции, открытый, лишенный гарнизона город с развороченными улицами, непроезжими для немецкой мотопехоты. В один из таких дней она вышла из госпиталя для выполнения конкретного задания, полученного от майора Павла Толимира.
Покинув мрачные залы Уяздовского замка еще до прибытия в Варшаву немецкого гарнизона и военной администрации, Анна сразу, не осознавая того, связала себя с подпольем. Тогда она еще не знала, что с этого момента ее повседневная жизнь станет лишь ширмой, временной оболочкой, а все важное и существенное будет происходить втайне от чужих глаз.
На Хожую Анна пошла с Новицкой. Обе хотели вымыться, чтобы избавиться от запаха гари, и взять побольше гражданской одежды, в том числе и для подопечных Галины.
Превратившийся в мумию труп лошади по-прежнему лежал на пустой улице, но вокруг двух домов на углу Хожей и Познаньской все изменилось. Над воротами и на балконах висели огромные флаги со свастикой, в стоявших на тротуарах автомобилях за рулем сидели солдаты в военной форме.
Задохнувшись от неожиданности, девушки остановились в обгорелых воротах напротив.
— Что это значит? — спросила Новицкая.
— Немцы. Но откуда? Ведь войска еще не успели войти в город.
— А эти уже вошли. И пришли именно сюда, в ваш дом.
— Ничего не понимаю. Пойдем посмотрим. Кто-то ведь должен остаться в доме.
В воротах они наткнулись на пани Амброс, которая обрадовалась, увидев Анну, но тут же сердито затараторила:
— Все жильцы расползлись кто куда. Дом почти пустой, видать, поэтому… В каждой квартире немцы. Не простые, а какие-то важные офицеры. Приехали вчера, а сегодня дома уже не узнать. Поют, кричат. — Ее глаза округлились от возмущения. — Вечером привезли украденные из костелов свечи — огромные! И насильно притащили каких-то девушек. Конец света!
Дверь, которую Леонтина всегда запирала на цепочку, была распахнута. В углу коридора, на полу, валялись выброшенные из шкафов вещи и груда книг. Никого не встретив, Анна с Галиной прошли в столовую. Стол был уставлен бутылками, вскрытыми консервными банками, засыпан битым стеклом. Из трех ваз торчали большие алтарные свечи.
— Пасхальные, — шепнула Анна. — Здесь?
Окно эркера было разбито, и в комнате стоял пронизывающий холод.
— Никого. Пусто. Пошли дальше.
Анна вошла в коридор, ведущий на кухню. Здесь были комнатки Кристин ле Галль и Леонтины. Со сжавшимся сердцем она толкнула первую дверь.
На кровати Кристин кто-то лежал, повернувшись лицом к стене, укрывшись кучей одеял и пальто. И здесь окно было разбито, по комнате
