Но откуда взялись все те люди, которые добровольно или неосознанно взяли на себя эту роль сейчас?
Они «били в спину». По вполне меркантильным соображениям корректировали огонь противника, рвали флаги, под которыми еще вчера ходили на праздники, ставили перед нашими автомобилями «живые щиты» из женщин и стариков — и те безумно визжали, называя нас «фашистами», и бросали камни, а потом подносили «освободителям» банки с маринованными огурцами и водкой.
Забитые и необразованные, они не могли объяснить своего будущего и вполне естественно считали, что их ждет «хунта», ждали больших зарплат и… рвали землю зубами — рвали, пытаясь выхватить для себя хотя бы крошку — чтобы сегодня не бурчало в желудке. Завтра — безразлично…
Никогда я не любил пренебрежительного разделения любого общества на «мы» и «они».
Это казалось мне каким-то… бесчеловечным.
Оказалось, что «они» существуют.
Все вместе мы стояли у касс, когда покупали хлеб, возможно, были в одних и тех же пионерских лагерях и пели одни и те же песни, смотрели одни и те же фильмы. Праздновали одни и те же праздники, покупали елки, здоровались…
Я начинал свою «киношную карьеру» именно там, где теперь «они» несли чужие флаги, доверившись обещаниям наемных политтехнологов.
Вероятно, теперь настал тот самый час Х, время истины, время выбора — и они вытащили камень из кармана. Камень. Нож.
Или просто — скрытую за пазухой фигу.
Или — свою темноту темнющую, безграмотность, безбожие, невежество, злобу, зависть.
Весь грех до поры до времени дремал в душе.
И затопили им землю, на которой большинство и родились.
Но были и другие.
И тем ярче на этом темном фоне проявлялись они — те, кто не предал, те, кого пытали, те, кто был со мной в одном батальоне, те, кто остался в общей беде бок о бок…
Последняя империя, мощная и коварная, бесконечно говоря о «фашистах-бендеровцах», которые якобы должны прийти на восток и в Крым, — пришла туда первой.
А салаги и наемники, которых она присылала воевать, не имели для этого ни духа, ни мотивации.
Так началась последняя мощная агония бывшего «союза нерушимого».
И каждый из нас осознавал, что она продлится долго.
И — увы — именно здесь, на нашей, и без того измученной за последние несколько столетий, земле…
— Ничего, Феллини, мы все равно… — выдохнул Степаныч.
— …Победим, — сказал я, закрывая ему глаза.
Это случилось за два дня до ротации, которой мы дождались в конце октября.
* * *
…пливе кача по Тисині .
Оно будет плыть и плыть — без конца и края — до моего последнего дня, где бы я ни был и что бы ни делал. А в моем сердце будут лежать те, кого я любил и кто любил меня…
…По Крещатику, вдоль площади и дальше — к Европейской площади, мчались машины.
Оживленное движение возобновилось и на Грушевского, и на Институтской.
Площадь мерцала огнями. В кафе сидели люди.
Перед входом в метро танцевали брейк молодые ребята.
Им аплодировали, свистели.
Люди заходили в магазины, выходили оттуда с пластиковыми пакетами.
С раскладных столиков продавали символику прошлой зимы — макеты золотого унитаза, «золотые батоны», флажки-ленты-значки. Дом Профсоюзов был одет в желто-голубые одежды, под которыми скрывалось пепелище.
В этом уютном мире я выглядел Ихтиандром, который вынырнул из фонтана посреди города.
Здесь был мир.
Но знаю точно: если бы кто-то сорвал петарду, я бы упал на землю.
Наверное, это выглядело бы смешно…
И я безумно захотел туда, где меня назвали «Феллини».
Где и когда еще я получил бы такую славу?!
И, черт побери, оказывается, этот Феллини неплохо целит и умело руководит танком.
Где и когда я мог бы узнать о таких бонусах к таланту?!
Примерно так я отшучивался перед теми, кто не терял надежду оставить меня на диване.
— Ты извращенец! — говорила Елизавета Тенецкая. — Армия нуждается в профессионалах.
— Сведешь меня в могилу, — ругалась мать.
— Не обманывайте, босс, — теряла чувство субординации Лина. — Вы сделали свое дело — можете отдыхать.
— У тебя тахикардия. И нога ранена, — говорил Николай. — Можешь здесь пойти в волонтеры, если не сидится.
Как в кино, каждый имел свою реплику и свой аргумент.
А я…
За два дня до конца отпуска я должен был написать финальные титры своего пребывания «на большой земле», расставить всех героев по местам, попрощаться с ними и пустить своими путями. Еще, дай Бог, пересекутся.
Пока все складывалось так.
Елизавета Тенецкая готовилась к отъезду, чтобы смонтировать снятое студией Дезмонда Уитенберга. И я был уверен, что этот фильм получится непревзойденным, как все, что она делала…
Дезмонд Уитенберг, увенчанный пробитой каской, которую поставит на видное место в своем офисе, будет добиваться и таки добьется ее положительного ответа на сто первое предложение «руки и сердца»…
Лина, потеряв последние капли совести, превзойдет своего «босса» в управлении его маленьким продакшн и несмотря на то что после контузии 30 ноября 2013 года начнет терять зрение на левый глаз, станет продюсером первого отечественного блокбастера (а ее придирчивый босс раскритикует и заставит переснять, как должно, как учил на пятом курсе)…
Мать и Мария Васильевна примутся вязать шерстяные носки для армии. И даже, довольные и разгоряченные от волнения, попадут в телесюжет, который я посмотрю в единственной уцелевшей комнате поселка N…
Мой бывший тесть отчалит за границу с женой и пятилетним сыном.
Собственно, это будет наименее интересным из всего перечня.
А я…
Я стою на Майдане.
И понимаю, что настоящий «майдан» уже не здесь.
Он — в окопах и на блокпостах. Там, где нет запаха духов, не танцуют брейк и не поют рэп, где «петарды» несут смерть или победу, где на холодной, раненой земле стоят люди — мужчины и женщины.
И будут стоять.
А потом идти вперед.
…Я не был здесь с тех пор, как отсюда вынесли последний гроб.
После февраля зашел лишь раз — в поминальный день, когда ободранная от каменного панциря земля тяжело дышала под ногами. А после выбирал любые другие пути, лишь бы не ступить на уже расчищенную, вымытую, освещенную площадь.
А сегодня — пришел. Ведь неизвестно, когда еще раз увижу этот адский пятачок земли, на котором прожил тысячу лет нашей эры.
