Но время от времени — раз в пять лет — я просматривал записи, упрекая себя, что эти бесценные свидетельства до сих пор лежат в ящике.
Новое «пятилетие» перечитывания дедовских дневников как раз пришлось на это время.
Точнее, времени на перечитывание не было, просто ритуально полистал желтые, уже изрядно потертые страницы, пытаясь выловить оттуда какие-то «полезные военные хитрости».
Но что сквозь слои времени мог посоветовать мне дед, которому на момент написания этих строк было не больше двадцати пяти? И мог ли он представить, что у него будет внук? А главное, что он, внук, когда-то наденет такую же каску, которая пробивается навылет.
И то, что на пятнадцать человек нам выдадут десять автоматов? А дед в сорок первом писал об «одной винтовке на пятерых»!
Привет тебе, мой незнакомый дед, — из далекого двадцать первого века!
По крайней мере, пока Дез не наладил поставки кевларовых касок, старые каски не спасали ребят. Сначала и пищу искали почти так же, как и твоя рота, — выкапывали картошку из земли — там, где, к счастью, находили неубранные посевы.
Одежду?
Ты писал: «мы одеты во что придется — как шаромыжники». Помню, как мне, пионеру, было обидно читать такие «негероические подробности». Теперь, глядя на свои раздолбанные кроссовки и любительский камуфляж из «военторга», я улыбался — «ничего, дед, прорвемся!».
Вы же прорвались.
И за нами не заржавеет.
Единственное, чего не учел мой славный младший сержант, а впоследствии — майор Александр Федорович Северин и от чего у него бы, наверное, пошла кругом его стриженая двадцатипятилетняя голова, — это то, что воевать придется «с братьями».
Точнее, с внуками и правнуками тех братьев, с которыми он когда-то стоял бок о бок. И что мы, правнуки, с которым все это время они имели общий бизнес или родственные связи, все как один превратимся для них в… «фашистов-хунту-бандеровцев-правосекив». Во все то, о чем им днем и ночью вдалбливали с экранов телевизоров.
Кремлевские правители послали войска на мою землю, которая всегда искренне встречала их хлебом-солью, кормила варениками со сметаной и предоставляла, по милости прошлой власти, все возможные и невозможные услуги.
Пока эта искренность не достигла тех размеров, последствия которых мы почувствовали на своей, достаточно пострадавшей во время Майдана, шкуре.
Но у нас не было времени зализывать эти раны…
…Оставили ребят в «зеленке» — другого выхода не было!
Забрали только раненых и тех, кто гроздьями повис на нашей распрекрасной «жестянке», отремонтированной и подаренной нам волонтерами с Волыни.
До нашего блокпоста оставалось километров пятьдесят.
Степаныч приказал трогаться. Я колебался.
— Давай, Феллини, гони! На все про все полчаса, иначе падут все! — рявкнул он.
Нас поливали «грады» и миномет по наводке.
Первый залп — четыре миномета, через мгновение — второй, чуть ближе к нашей позиции, а третий — шел строго на нас.
Самым страшным было то, что там, в «зеленке» остались наши. И если за ними по следу пойдут «сепары», равными ли будут силы, если придется принять бой.
Через полчаса мы зашли за каменные глыбы блокпоста и были среди своих. Санитары сняли раненых.
Танк крутнулся, вздымая красную пыль.
Мы погнали назад.
Степаныч молча смотрел на дорогу, Хмурый наводчик с веселой руганью перезаряжал снаряды, я гнал, мысленно высчитывая то место, где остались ребята.
Слава Богу, мы успели первыми.
Забрали всех.
А уже потом, когда нам вслед загрохотали их БТРы, мы проскочили, прикрытые ответным огнем с нашей стороны.
— Ну, Феллини, это твое лучшее кино! — сказал Степаныч, кстати, физик по образованию и завзятый киноман.
Кино…
Что ж, возможно, это действительно было кино, которое небесные силы снимали чтобы взбодрить тихое течение своей безоблачной жизни. И красные дорожки выстилались по капле — пока не стали сплошным кровавым полотном, чтобы мы поняли цену всего, о чем думали в мирное время, что воспринимали на уровне истории о своих предках, или еще дальше — историю Иисуса Христа, в которой прописано все.
Предательство.
Смерть.
Воскресение.
Слава.
Любовь.
Те простые истины, о которых когда-то — в другом измерении и в другой жизни — говорила «Царевна-лягушка», Лика.
«…О них редко говорят, а если и говорят, то, как правило, иронизируют. Или они кажутся слишком банальными. Но они — есть! Попробуй произнести их вслух — и почувствуешь, как навернутся слезы: надо любить своих друзей, защищать родину, уважать стариков, не унижать тех, кто слабее тебя, не врать, ничего не бояться и ничего не просить…».
Теперь эти истины приблизились ко всем нам вплотную, и у меня действительно ад в горле.
Никогда не думал о таких пафосных вещах, как патриотизм или любовь к родине.
Все это было на страницах книг или в стихах плохих поэтов.
Майдан и война изменили нас в корне. Бог открыл свою длань — и мы увидели на ней себя — так четко и так ясно, как не увидели бы никогда. Лучшие стали лучше, худшие — хуже. Часто мне не дает покоя мысль: можно ли было поступить как-то иначе? Ведь многие думают и будут думать потом: если бы не было того жестокого противостояния, все как-то обошлось бы, уладилось бы. Без жертв, без крови, без войны…
Но — как?!
Мы бы до сих пор стояли на том пятачке! Пели, провозглашали лозунги и… ждали, пока страну окончательно сдадут в вечное пользование другому государству. Итак, все было сделано верно. И жертвы не напрасны. Мы заставили Бога разомкнуть длань и взглянуть на мир пристально и внимательно. И посмотреть на себя — не в темноте, а — на свету…
Все, что происходило вокруг, казалось мне Пасхальным откровением.
Мы все, без исключения, жили и теряли жизни — на страницах Библии.
Перед нами открылось значение всего, что мы считали несущественным, далеким от нашего быта и ежедневной борьбы за хлеб насущный и свое место под солнцем.
По- новому мы смотрели на себя и своих друзей.
По- новому для нас открылся смысл бытия, жизни и смерти. Всего того, чего мы никогда не узнали бы, живя так, как жили.
Оказалось, что судьба человеческая — праведников и предателей — давно прописана в Библии.
Но больше всего я думал о поступке Агасфера — простого ремесленника, который не дал Иисусу присесть возле своей двери. А потом земля горела у него под ногами всю жизнь.
И не было ему убежища ни у родной матери, ни на чужбине…
