— Так от веку велось! — сказал, облизывая ложку, щербатый Шантара.
— До Христа! — перебил его Ермак. — До Христа. Христос новый путь указал. И не на других, а на себе... Не других, значит, в жертву приносил, но себя. Мы со Старцем о сем много как говорили. И свет над миром воссиял. Свет истины.
— Будто с тех пор и не воевали! — буркнул Мещеряк.
— Так ведь враг-то человеческий силен! А я вот что думаю, детушки. Эта страна, Сибирью зовомая, и есть Беловодье или град Иерусалим, нам в удел Господом даденный. И его так просто не обретешь... Он и татарам даден, и остякам, и вогуличам, и кыпчакам... Их сатана мутит, ложными богами прельщает — вот они дружка дружку и гнетут. А надо не так-то!
— А как, ежели они в нас целят да стреляют?
— Только мы ловчее! — сказал Шантара.
— С огненным боем как не ловчее быть!
— Так вот и лишил нас, во испытание, Господь огненного припасу. Ибо не в силе Бог, но в правде, а правда-то отсюда далеко лежит.
— Где?
— Не где, а в чем! Надобно жертву принести, вот и дастся нам.
— Это каку таку жертву? — засмеялся безносый Ляпун. — Татарина, что ли, зажарить? Быдто куренка!
— В жертву надоть себя принесть. Иначе так с этого круга и не сойдем. Так и будет дружка за дружкой гоняться да убивать!
— Это как — себя?
— Как Черкашенин!
— Батька, ты чего? — опасливо сказал Мещеряк. — Ты чего удумал?
— Дак все просто. Проще некуда — я вот что решил, детушки. Пускай страна эта Сибирь станет вам в удел и детям вашим, и не будет здесь никогда ни кабалы, ни боярской неволи, а будет мир, и пущай дети ваши будут нераздельны с детьми татарскими, с детьми вогуличей и других народов... И зваться вы будете все люди русские — сибиряки. На то я и голову свою в жертву искупительную приношу.
Ермак достал из-под рубахи ладанку, разорвал ее и высыпал в костер все содержимое. Зашипела на поленьях земля, высыпаемая из мешочка, пыхнула невесомая веточка полыни.
— Что-то ты, батька, тут такое завел, и неразбери-пойми тебя! — сказал Мещеряк. — Аж на слезу потянуло. И вот охота болтать!
Но Ермак покорно сказал: «Не гневайся на меня!» — и, не отрываясь, стал смотреть на огонь, улыбаясь чему-то своему.
— Кончай обедать! По веслам садись!
Струг Ермака шел последним, и, когда он нагнал остановившиеся, что шли впереди, там уже вовсю шел допрос. На берегу взяли двух спящих у костра татар-рыбаков. Рыбачили на Вагае. Татары клялись и божились, что видели караван в верховьях Вагая.
— Брешут! — сказал Мещеряк. — Ну-ко растяните их. Счас маленько угольков на спину насыплем, расскажут, гады, про караван.
— Да ты что, — сказал Ермак. — За что углей-то?
— Рыбаки? — закричал Мещеряк. — А где лодья? Где улов?
Татарин упал на колени, заверещал, что сын с большим уловом в деревню поехал, а их на берегу оставил до утра, утром с другими рыбаками вернется, опять на Вагай пойдут, где караван стоит... Большой караван! Челнов сорок!
— Брешет! — заходился гневом Мещеряк. — Брешет, сатана! На Вагай заманивает! Не рыбак это! Брешет!
Пытать татар не стали, но собрались атаманы на одном струге, стали решать, куда дальше плыть.
— Не рыбаки это! — стоял на своем Мещеряк. — От них рыбой и не пахнет!
— Да нет! — говорил безносый Ляпун. — Рыбаки, как есть в чешуе все, и руки черные.
— А что, рыбаки врать не могут? — рассуждал Сусар.
Ермак, которого ломило и начинало знобить, по-другому повернул дело:
— Брешут иль не брешут, шут с ними. Поглянуть-то надо, есть на Вагае караван или нет.
— Да нет там ничего, и не было никакого каравана! — выкрикивал Мещеряк. — И посланец от них подменный был! Это Кучумка подсылает!
— Ну, нет и нет! — сказал Ермак. — Сплаваем да вернемся. А вот коли есть? Ждут нас, а мы мимо проплывем! Сказано ведь на Кругу было — все речки обшарить.
— Так-то оно так! — погас Мещеряк. — Да опасно больно! Вагай не широк — стрелами с берега побьют нас.
— Сажен тридцать будет, — сказал кто-то из казаков. — Это он после Атбаша в узину входит.
— А мы выше-то и не пойдем, — сказал Ермак. — Если караван есть, он непременно в Атбаше стоит. Через Атбаш дорога из Кашлыка на Ишим. Если в Атбаше каравана нет — стало быть, его и не было!
— Эх, атаман! Хорошо, когда в Атбаше караван, а когда там Кучумка или Карача?
— А мы в Атбаш заходить не будем. Караван не иголка — увидим. До Атбаша полдня ходу, к вечеру на Иртыше будем. Заночуем за перекопой на Вагайском мысу.
На том и порешили.
Неширокий и мутный Вагай обмелел, и грести было сложно. Потянулись на шестах, однако течение было достаточно сильным, и, пока вышли к Атбашу, усилились дождь и ветер. Подгребли к урочищу на выстрел, пальнули из пушчонки. Только эхо отдалось в ответ.
— Вот тебе и караван! — сказал загребной Мироша, что сидел на носу переднего струга, рядом с Ермаком.
— Поглядывай! — передали со струга на струг. Но сколько ни вглядывались сквозь пелену дождя, никакого каравана не увидали.
Отмахали по стругам: «Поворачивай!» И под раскаты грома не на шутку разбушевавшейся грозы пошли на низ. По течению сплавляться было легче, но дождь полил так, что пришлось вычерпывать воду. Так что, когда выгребли к Вагайскому мысу, от усталости дышали, как рыбы на суше.
Вагайский мыс был как две капли воды похож на тот, где стоял Кашлык. Он был гол, хорошо просматривался. Саженях в трехстах был перекопан канавой с оплывшим уже, но все еще высоким валом.
Струги поставили на иртышской стороне, обогнув мыс. Здесь было потише, и в случае тревоги можно было сразу выгрести на стремнину, далеко от берега.
Пленные татары-рыбаки скулили и просили отпустить их домой, в деревню на том берегу.
— Я те отпущу! — рявкнул Мещеряк, когда кто-то из казаков хотел было развязать пленников. — Я им завтра вспомяну Атбаш! Где караван-то, сукины дети? А?
— Был караван, за Атбашем выше стоял! Сами видели! — завопили татары.
— За Атбашем? — переспросил Мещеряк, хватаясь за саблю. — Где Вагай курица перейдет? Где нас голыми руками перенять можно? Ах вы, собаки!
— Да ладно тебе! — остановил его Ермак. — И развяжи их! Они уж синеют.
— Сбегут! — сказал Лазак, но все же путы распустил.
— Куда они сбегут? — возразил другой. — В такую-то непогодь! Они вон от грому под лавки, как щенки, хоронятся.
Под проливным дождем при свете смолья натянули пологи, свалились под них кучей, возле бортов кораблей. На стругах тоже повалились вповалку, так что ступить было некуда.
