— Только торопиться надо, торопиться, владыка.
— Да уж и так поспешаем. Я послал племянника за мирским платьем, велел запрягать. Принесут, переоденусь — и тронемся.
— Тогда, чтоб здесь мне на камне коня не томить, я проеду за сад Трубецкого, там и ждать вас буду. Пусть коняшка хоть травку пощипает.
— Пусть, пусть, сын мой, пощиплет.
Михеев вышел во двор, взглянул на солнце, не очень ласковое, прошел к коновязи, отвязал коня, вскочил в седло, привычно проверил пару кобур с пистолетами — на месте ли? И тронул коня к воротам.
Приворотный служка приоткрыл правую створку скрипучих ворот. Гвардеец проехал в створ, посоветовал старику:
— Ты б хоть петли смазал, отец. За версту слышно.
— И-и, батюшка, — отвечал привратник добродушно, — пущай их, хош воров отгоняють.
По выезде гвардейца старик закрыл ворота и, заложив в проушины жердь, пробормотал:
— Эдак вот. — И поплелся в свою сторожку.
У конюшни два монаха, выкатив крытую коляску, запрягали в нее пару гнедых лошадей. Кучер возился с облучком, прилаживая рассохшуюся обвязку, отскочившую с места.
После того как лошади были запряжены, а обвязка излажена, кучер взобрался на облучок, разобрал вожжи.
— Подъезжай к дому игумна, — сказал монах.
— Знамо, — отвечал кучер и, шевельнув вожжами, тронул коней. Подъехал к домику настоятеля.
Поскольку в монастыре уже знали, кто будет отъезжать от них, явилось еще несколько монахов, дабы пособить в чем, если потребуется. От поварни прибежал повар, принес архипастырю в дорогу свежих пирожков в узелке.
Наконец из домика вышел Амвросий в сопровождении игумна. И хотя он был в мирском — в кафтане и епанче,-а на голове вместо митры надел шляпу, монахи дружно поклонились ему. И некоторые подходили, тянулась губами поцеловать руку преосвященного:
— Благослови, владыка.
Амвросий был недоволен такими проводами, тихо сказал игумну:
— Почему не на молитве?
— Из уважения к вам, святый отче. Отъедете, все будут в храме.
И вот уж Амвросий, придерживая епанчу, полез в коляску, как вдруг в ворота посыпался град гулких ударов и истошные крики:
— От-творяй!
Испуганный привратник выскочил из сторожки, взглянул растерянно на игумна. Тот отрицательно мотнул головой: не отворяй.
Настоятель не велел открывать и другие ворота с хоздвора, туда тоже стучали.
Амвросий прикрыл глаза, откинулся на спинку сиденья экипажа, подумал: «Все. Надо было не ждать платья, а сразу ехать с гвардейцем. Теперь поздно». Он открыл глаза, стал слезать с тележки на землю и увидел, что из всех, кто только что окружал его, остался лишь кучер на облучке. Все разбежались.
— Ховайся, владыка, — сказал кучер и стал заворачивать к конюшне. — Приехали.
А за воротами шумела толпа и уже били не дубинками по воротам, а чем-то тяжелым, — видимо, бревном, — и доски полотен уже трещали.
Старик привратник, полагая, что ему достанется первому, когда толпа вломится во двор, рысцой побежал к амбарам, прятаться.
Гордый Амвросий не мог позволить себе ни рысцы, ни амбара или сарая. Он не спеша, как и полагается архиепископу, направился в церковь, где шла служба, на крыльце снял шляпу, перекрестился трижды и вошел.
А от ворот уже летели щепки. В образовавшиеся дыры тянулись руки, хватались за запорную жердь, пытаясь вытянуть ее из проушин. И сыпались угрозы с отборной руганью:
— Отворяй, суки долгогривые!
— Иерей, служивший в церкви и не выпускавший из виду входную дверь, увидев Амвросия, не останавливая молитвы, кивнул ему головой вверх, что значило одно: «Поднимайтесь на хоры».
Затрещали, разваливаясь, ворота, орущая, обозленная толпа ворвалась в ограду Донского монастыря.
— Он здесь! Он здесь, злыдень!
— Ищите, ищите!
— Я видел через дыру, он в церкву пошел.
— Давай туда.
— Тащи его на круг, робята!
Гурьбой ввалились в церковь, не снимая шапок, не крестя лбов. Служивший иерей, бледнея, срывающимся голосом пытался урезонить:
— Шапки, шапки…
Никто ничего не услышал в пьяном оре озверевших мужиков:
— Где он! Где он?!
Молившиеся монахи пали ниц, не оборачиваются, не хотят видеть богохульников, говорить с ними: боятся их смертельно. Это видно по их согбенным спинам.
Зашныряли между молящимися потные, хрипящие, запыхавшиеся мужики. Заглядывают в лица бесцеремонно, жадно: «Не он… не он». Вломились в алтарь, долезли и на хоры. Заорали оттуда гулко, злорадно:
— Вот он, вот он! Ага-а-а!
— Тащи вниз суку.
Еще наверху с Амвросия сорвали епанчу, вцепившись в кафтан, тащили вниз по лестнице, катясь орущим клубком:
— Попался-а-а!
— Тока не здесь, робяты!
— На улку, на улку его.
Волоча несчастного Амвросия к воротам, рвали его за волосы, за бороду, щипали, пинали. Кто-то пытался оторвать ухо. При этом поливали последними срамными словами. Молчал архиепископ, не молил о пощаде, понимая, что перед озверевшей чернью это бесполезно.
В кабинете сенатора генерал-поручика Еропкина Николай Бантыш-Каменский, рыдая, рассказывал:
— …Выволокли дядю за ворота и ну кольями… Убили… И мертвого еще часа два долбили… изуродовали в месиво.
Еропкин, хмурясь, взглянул на бригадира Мамонова, сидевшего у окна.
— Это моя вина. Надо было вывезти владыку еще вчера… Это я…
— Что вы, Петр Дмитриевич, так уж на себя.
— Нет, нет! Никогда себе не прощу. Ступайте к Бахметеву, ведите сюда отряд, который ему удалось собрать. Я сам поведу его на бунтовщиков.
— А Бахметев?
— Он пусть остается в управе.
— Надо бы полк дождаться.
— Полк где-то на подходе. А мы начнем. После того что свершилось, я не могу медлить, бригадир. Ступайте, ведите отряд.
По донесениям добровольных лазутчиков Еропкин уже знал, что Кремль полностью захвачен бунтовщиками, что разбежались все похоронные команды, что и перед Варварскими воротами множество трупов, сраженных чумой.
Через час во главе небольшого отряда при двух пушках Еропкин двинулся к Боровицким воротам Кремля, резонно полагая, что они не защищены бунтовщиками, которые в основном проникали через Спасские ворота.
Однако едва стали втягиваться в Боровицкие ворота, как на отряд посыпались камни, палки. Явились среди солдат раненые. Еропкин подозвал Мамонова:
