свежевать. И впрямь, это был редкой величины зверь.
Вернулся Пеллеас с лошадьми. Мы надеялись увезти младенца незаметно, но медведь смешал наши планы. Все видели, что мы здесь, и завтра станет известно, что мы увезли ребенка. Исправить это было нельзя; оставалось уповать на провидение и смело продолжать начатое.
Мы ждали и смотрели, как свежуют медведя. Сняв шкуру, тушу разрубили на части, сердце и печень бросили собакам. Мясо пойдет на пир: его поджарят на вертеле или сварят в котле.
Да, чуть не позабыл: сегодня Рождество. Я поднял глаза на восток и увидел, что скоро начнет светать. У горизонта небо уже посветлело; в сером проступало розовое и рыжее. Я услышал сзади шаги. Подошел Утер. Он нес меховой сверток, на его лице нельзя было прочесть никаких чувств. Следом шла женщина.
— Вот, — коротко сказал он. — Забирай. — Потом нежно — наверное, я в первый и последний раз видел его таким — отогнул край меха и коснулся губами крошечной головки. — Прощай, племянник, — сказал он и поглядел на меня. Я думал, он спросит, куда я забираю ребенка (уверен, у него была именно эта мысль), но он просто вручил мне сверток и сказал: — Ну, иди.
— Не бойся, о нем хорошо позаботятся.
— Игерна спит, — сказал он. — Пойду посижу с ней. — Он повернулся, увидел женщину и вспомнил: — Это кормилица, она едет с вами. Лошадь для нее уже приготовлена. — Он собрался уйти, но что-то его удерживало. Он молчал, не сводя глаз со свертка у меня на руках.
— Что-нибудь еще нужно?
К нам приблизились воины, которые хотели внести в дом шкуру медведя.
— Да, Утер, — отвечал я. — Медвежья шкура.
Он с любопытством взглянул на меня, но приказал, чтобы свежесодранную шкуру свернули и приторочили к моему седлу. Когда все было закончено, подошел конюх с лошадью для кормилицы. Она села в седло, я протянул ей ребенка и, взяв ее лошадь за повод, провел вместе со своей в ворота и затем по узкой дамбе. Из-за стены на нас смотрели несколько жителей каера, но никто ничего не сказал и никто за нами не следовал.
Когда наконец наступило утро, окрасив пурпуром и золотом облака и заснеженные вершины на востоке, мы уже выезжали из лощины в голые холмы за Тинтагилем. Над нами в морозном воздухе с криком вились чайки.
Мне не хотелось ехать зимой по морю, но надо было как можно скорее попасть в Диведд. Дорога — не место для новорожденного, а зимой даже самые заядлые путешественники сидят по домам. Значит, предстояло пересечь Хабренский залив, как бы это меня ни огорчало. Зимнее море унесло множество жизней, и большинство лодочников в это время года отказывались даже говорить о поездке.
Однако всегда найдется человек, готовый за деньги рискнуть здоровьем и жизнью. В итоге мы без труда отыскали лодку. Тем не менее пришлось ждать четыре дня, пока улеглось волнение.
Все это время меня терзала тревога. Но если кто и заметил наш отъезд, мы о том не ведали: в дороге мы никого не встретили, да и лодочник не проявил к нам интереса. Сговорившись о цене, он ни о чем больше не спрашивал, а молча и сноровисто занимался своим делом.
Если он и подумал о нас, то, без сомнения, счел женщину моей женой, а Пеллеаса — слугой. Я по возможности укреплял это впечатление, хлопоча вокруг кормилицы и ребенка и заботясь об их удобствах. Бедная женщина недавно потеряла мужа — его конь оступился на опасной Тинтагильской дамбе — и сына, который сгорел от лихорадки всего несколько дней назад. Сперва она показалась мне старухой, но я ошибся.
По мере того как текли дни, горе и заботы отходили на задний план, и к ней мало-помалу возвращалась природная красота. Она все чаще улыбалась, держа ребенка, благодарила меня и Пеллеаса за мелкие услуги. Энид (так ее звали) с удовольствием кормила дитя и прижимала к себе с поистине материнской любовью. Думаю, близость беспомощного младенца постепенно исцеляла ее душевные раны.
Наконец ветер утих, и мы сели в лодку. Было холодно, промозглая сырость пробирала до костей, ветер налетал порывами и жалил кожу. Однако волны не разгулялись, так что мы благополучно добрались до противоположного берега. Я заплатил лодочнику вдвое против обещанного, чем несказанно его обрадовал.
Преодолев Хабренский залив, мы вскоре въехали во владения Теодрига, и в первую ночь нашли кров в маленьком прибрежном аббатстве Ллантейло, которое выстроил прославленный епископ Тейло. Назавтра очень похолодало, однако высокое безоблачное небо искрилось и сияло. В этот день мы проехали остаток пути до Каер Мирддина.
В это время года солнце садится рано. Уже смеркалось, и первые звездочки затеплились на небе, когда мы достигли крепости Теодрига. Ярмарочный город стоял печальным напоминанием об ушедшей эпохе.
Мы проехали через развалины и начали подниматься на холм по дороге, ведущей к каеру. В неподвижном ночном воздухе плыл серебристый дым от множества очагов, и, подъехав ближе, мы различили запах жарящегося мяса. Нас, разумеется, увидели издалека, и в воротах нас встретил молодой человек с редкой каштановой бородкой.
— Здравствуйте, друзья, — сказал он, преграждая путь. — Что привело вас в дом Теодрига холодной зимней ночью?
— Здравствуй, Меуриг, — отвечал я, ибо это был старший сын Теодрига. Прочий люд толпился вокруг, разглядывая нас с вежливым, хоть и неприкрытым любопытством. — Вижу, ты стал совсем взрослый.
Услышав свое имя, Меуриг подошел ближе.
— Я к вашим услугам, сударь. Откуда вы меня знаете?
— Как же мне не знать сына моего друга, короля Теодрига?
Он склонил голову на бок. Думаю, его сбили с толку мои спутники — женщина и младенец. Однако кто-то из зрителей узнал меня и шепнул:
— Эмрис приехал!
Меуриг услышал имя, вскинул голову, взялся за мою уздечку и сказал:
— Прости меня, лорд Эмрис. Я не ведал, что это ты...
Я отмахнулся от его извинений.
— Ничего, ничего. Однако теперь позволь нам пройти — темно и ребенок замерзнет.
— Конечно, сударь.
Мы спешились, и он знаком показал, чтобы забрали коней. Кто-то сбегал в дом сообщить о нашем приезде, потому что в дверях по ту сторону двора нас встречал уже сам Теодриг.
— Твой сын вырос настоящим молодцом, — сказал я Теодригу после того, как передал Энид и младенца попечениям женщин, а мы с Пеллеасом устроились возле очага
