— Ну!.. — поддразнил он, — поздно сожалеть, назад уже не отыграешь.
Под аккомпанемент этой пикировки, тщательно выдержанной в шутливом тоне, они поднялись на верхний этаж. Здесь была приотворена дверь, в последнюю, за рядом одинаковых закрытых дверей, комнату. Внутри зажжены были свечи в единственном канделябре на три рожка, и те почти уже прогорели. Сладковато веяло расплавленным воском и дымом, сквозь этот первый запах угадывался аромат лаванды — верная примета того, что горничная постелила свежую постель. На край этой самой высокой постели Демиан её и опустил.
Растопленный невидимой заботливой рукой камин уже догорал, но прежде отдал достаточно тепла. Диана механически расстегнула плащ, повела плечами, высвобождая руки из прорезей. К богатой ткани покрывала приятно было прикасаться; сумрак крал цвета, кажется, оно багряное. Диана успокаивающе погладила кровавый бархат. В подобной обстановке они вдвоём встречались не единожды, но всегда — иначе. Келья Магистра, куда Диана приходила, сама в полусне, среди ночи, чтобы заставить смолкнуть голос`а проклятия и подарить пару часов забвения. Её собственные роскошные покои в Телларионе, где Демиан остался всего однажды, подчинившись её желанию узнать истину.
Какой была постель в тот, самый первый раз, когда отрава проступала под его кожей чёрными лозами, в ночь, что была длиннее жизни?
Диана сжала губы, замыкая воспоминания.
Приглушённо расстоянием, но определённо в городской черте часто затрещало; громыхнуло, захлопало, обрастая эхом.
Прорыв? Нападение? Диверсия?
— Светлая Высь! Что это?..
Демиан с улыбкой отошёл к окну, откинул портьеру. Небо расцветало огнями. Над Хетанью точно распускались букеты из астр: золотые, багряные, лиловые. Диана рассмеялась с запоздавшим облегчением.
Мир вокруг Демиана менял цвета и оттенки, словно галактики зажигались в бесконечной тьме Вселенной; и хоть огни эти были творением рук человеческих, наваждение минуты преображало их в самое прекрасное волшебство пронизанного магией Предела. Словно в растерянности, Диана позвала его по имени.
Он шагнул навстречу.
К счастью, он не стал спрашивать уверена ли она, не сказал "Если попросишь уйти, я уйду", или нечто подобное, словно призванное добавить неловкости. Он не хотел уходить.
Она бы и не отпустила.
Он опустился рядом, окутал объятиями. Снял-таки венок — чудо, что тот остался с нею, после всех танцев без удержу, после пряток по тенистым углам... Бережно снял, как драгоценный венец, и волосы расплёл, вынул сдерживающие косы шпильки, неощутимо, осторожно, как не всякая камеристка. И косы распустил, а волосы от кос вьются больше обычного, и длинные, длинные... выходит, не напрасно берегла, будет кому любоваться. Он и любовался, перебирал пряди, как гребнем, и Диана потянулась ответно к чёрной шёлковой ленте, и та соскользнула, стоило задеть ослабший узел. Смоляные пряди качнулись, почти доставая Демиану до плеч, и на ощупь, как на вид — гладкие, густые, точно вороново оперенье, в горсть не захватить, странно, как ещё лента держит. И гладить приятно.
Прошептав беззвучно, Демиан склонился ближе; дыхание путалось в волосах, и не сразу Диана поняла, что сбивчивое это дыхание принадлежит не ей одной. Их вдох и выдох сливались воедино.
Вот уж не думала — да и случая не выпадало узнать, — что у мужчин с одеждой мороки ничуть не меньше. И непривычное к тому же всё, и застёжки тугие такие, что пальцы соскальзывают. Или не от того соскальзывают, а оттого что прикосновение поцелуев чередуется с прикосновением дыхания, и не знаешь, от чего выше взвивается жар внутри. Всё, что годами нагнеталось и тлело... светлая Высь...
Демиан прошёлся по застёжкам дублета — ему петли поддавались легко, — развязал узел пояса, расстегнул пряжку. Оружие легло на ковёр, привычно как-то, на расстоянии протянутой руки от постели. Цветные всполохи окрашивали белое полотно рубахи попеременно в синий, жёлтый, зелёный, алый. Ярче всего почему-то в алый.
Пятна расцветали на потолке и стенах, как внутри калейдоскопа. Радужные блики скользили по векам, веки смыкались блаженно; голова клонилась назад, опускалась на твёрдый сгиб локтя. Поцелуи вспыхивают и расцветают на коже: окружность ушка, и маленькая ямочка за ним, податливый изгиб шеи — от подбородка и ниже, ниже, ниже... И под веками вспыхивало — там рождались миры, Милостивая Хозяйка, что это с нею... И нужно что-то сказать, что-то сделать... но нет, замерла, застыла, вслушиваясь, вбирая, вчувствуя, только и движения в ней — одно дыхание, и то поверхностно, рвано.
Его то ли стон, то ли вздох приводит её в чувство.
Его ладони упираются в упругую мягкость перины, почти как в том проулке за площадью; пальцы подбираются, сминая покрывало в кулак.
— Мне страшно, — произносит Демиан глухо. Такое признание из его уст действует сокрушительно. — Страшна сама мысль, что, стоит позволить себе забыться, и эта мерзость вырвется на волю. Я боюсь... причинить боль.
Диана видит его лицо над собой, близко, видит застывшие черты. Ей кажется, что темнота радужки расплывается... Словно палач льёт смолу, ослепляя эти глаза, гася в них свет... Сердце в Диане опрокидывается от боли. Демиан с усилием смежает веки.
Диана медленно поднимает ладони. Гладит неподвижное лицо, точно пытаясь смыть следы усталости, сомнений, невзгод. Просит вновь смотреть на неё — она не станет отворачиваться. И глаза у него вновь чёрные, чёрные, но по иной, совсем иной причине...
— Что есть Чёрное Пламя? Оно суть страдание. Боль, ненависть, страх. Демиан... Демиан. Мы ничего ему не оставим. — И прошептала, два слова, из языка, на котором они двое говорили единственные из ныне живущих. — Miеl` sihnne...
"Моя душа".
Она не обманула его, она никогда его не обманывала. И не было ей ни страшно, ни стыдно. Только миг, когда безмолвно ахнула, спрятала на его груди вздох. Этот вздох словно проник в его тело, отозвался в нём сокровенной дрожью.
Его волосы покачивались, перьями ворона касаясь её лба, щеки, виска...
— Mael` ancaro l`vire, — прошептал он, целуя её смеженные истомой веки.
"Моя бессмертная любовь".
Диана пробуждается легко, минуя промежуточный участок между сном и бодрствованием, когда туманные образы тают в лучах здравомыслия. Она и во сне не переставала помнить и проживать произошедшее.
Она не спала, но несколько минут не разоблачала этого, выгадывая для себя немного времени. Совсем немного.
Перемены всегда влекут за собой неудобства, но теперь Диана странным образом не испытывала ни малейшей неловкости. То, чего домогался от неё Женька, то о чём шептались однокурсницы, телларионские девушки и горничные, то, от чего были призваны оградить её старухи-дуэньи, с отрочества пробуждало в ней тёмный, замешанный на стыде страх, сопряжённый с гадливостью и недоумением: как вообще возможно подпустить кого-то настолько близко к себе?
