В Киеве я был в первый раз. С вокзала в город я ехал длинным, двухверстным, бульваром: темно-зеленая аллея высоких стройных тополей тянулась беспрерывной цепью мимо садов и парков, мимо храма Св. Владимира, университета, памятника Императору Николаю I. Въехав на главную улицу Крещатик, напомнившую мне Невский проспект, заполненный двигавшеюся публикою, в ясный праздничный день, я с удовольствием осознал, что жизнь здесь бьет ключом, что не вся еще Россия обращена в мертвое кладбище.
В квартире правления «Новороссийских Юзовских заводов» я занял кабинет директора Брунстрема, который, к моему сожалению, только два дня назад уехал к себе в Финляндию через Берлин. В правлении оставались полковник артиллерии Иваницкий-Василенко, инженер Гаскевич, бухгалтер Васильев и две барышни-машинистки. Полковник Иваницкий состоял представителем Юзовских заводов перед Артиллерийским управлением гетманского правительства, а я перед Морским и Путейским министерствами. Товарищем морского министра был контр-адмирал М.М. Остроградский — бывший мой флаг-капитан на Черноморской эскадре. Встретив меня на улице, он не узнал меня — как я, стало быть, изменился за эти полгода жизни в большевистском «раю»!..
В Киеве стояла ясная осень: сады, раскинутые на живописных обрывах широкого Днепра, еще зеленели. В Купеческом саду давал концерты городской оркестр, а в Большом театре давались оперы; персонал в большинстве состоял из лучших артистов императорских театров обеих столиц. Тут были Собинов, Фигнер (умер в начале 1919 года и временно похоронен в Киеве, в Софийском монастыре), Долина и многие другие.
Немецких властей почти не было видно: лишь в комендатуре сидели немецкий полковник и около десятка военных писарей. На перекрестках улиц кое-где виднелись военные посты, но и они казались ненужными, так как уже одно сознание, что страна находится под охраной немецкой оккупации, внушало населению всей Украины спокойствие и гарантию, что каждый гражданин находится под защитой закона, порядка. На всем юге России было не более 2–3 немецких дивизий, но этого было совершенно достаточно. Русский народ вообще не любит подчиняться закону и своим властям, но он совершенно покорно исполняет требования иностранных властей.
Между прочими я встретил здесь бывшего председателя правления наших заводов К.К. Шпана, он вернулся из Сибири, куда был сослан в 1915 году как бывший германский подданный. Теперь он пробирался на Кавказ, в Анапу, где проживала на даче его семья. Он дал мне берлинский адрес своего брата Эмиля, которому я оставил квитанцию на багаж наш, брошенный в Берлине в первые дни войны. Впоследствии он писал, что получить багаж ему не удалось, так как немецкие власти его конфисковали.
Но недолго Киев пользовался таким благополучием. Немцы проиграли войну, и Вильгельм лишился престола, немецкие войска ушли из Малороссии, а своих войск здесь не было вовсе, исключая небольшой отряд, охранявший особу гетмана. Революционный микроб большевистской заразы беспрепятственно распространился тогда на юге России. Некий хохол Петлюра (бывший до войны бухгалтером в одном страховом обществе в Москве) объявил Малороссию самостоятельной республикой, собрал вокруг себя толпу беглых солдат и казаков, к ним пристали Махно, Соколовский, Ангел, Зеленый и разные другие «запорожцы»; составилось несколько гайдамацких полков, и с ними Петлюра пошел на Киев. Гетман, не имея войск, вынужден был ночью 14 декабря 1918 года бежать на автомобиле и уехал через румынскую границу в Швейцарию.
15 декабря 1918 года была снежная метель; около 3-х часов дня я шел с женою директора нашего правления М-me Неудачиной по Крещатику; в этот момент в город входило войско Петлюры, неся впереди желто-синий флаг; солдаты-оборванцы играли марш. Уличная толпа, но не интеллигенция, встретила войско не очень дружным ура. Оттуда в ответ дико загалдели и вдруг без всякой причины пустили вдоль по Крещатику залп из пулемета (?). Публика бросилась в подъезды и в ворота домов, а я с моей дамой укрылся в магазине Альшванга. На панелях валялось несколько убитых и раненых, а войско Петлюры прошло дальше, к городской ратуше.
Атаман Петлюра в Большом театре собрал «вече» из своих «полковников» и городских представителей, где были объявлены все большевистские лозунги и что русский язык устраняется и вводится мало-российский. Гонение началось на все русское, но евреи преследованию официально не подвергались, однако их магазины и лавки из предосторожности пришлось закрыть, а магазины с серебром и золотом были конфискованы. За несколько часов до входа петлюровских войск, отряд телохранителей, брошенный гетманом на произвол судьбы, выходил в стройном порядке из города на восток к Днепру, направляясь на Дон. По предварительному соглашению Петлюры с киевскими властями, отряду было предоставлено право свободного выхода с оружием в руках для присоединения к армии «белых». На лицах молодых воинов явно выражалась грусть и обида, что их не поддержало свое же начальство; я видел этот отряд, когда он проходил по Николаевской улице и свернул к берегу Днепра.
Пошли обыски, аресты офицеров, конфискация золотых и серебряных вещей, захват банков, домов и заселение гостиниц петлюровскими комиссарами и «казаками». Политика во многом напоминала коммунистический террор северной России, но это кокетничание не помогло, так как Советскому правительству надо было для ослабления своего голода ограбить сытую в то время Малороссию, вывезя оттуда хлеб, сахар, свинину и водку.
Троцкий объявил Петлюре войну. Тот и не думал сопротивляться и, бросив Киев на произвол судьбы, отошел к Виннице. Разбойничьи шайки Зеленого, Ангела, Соколовского и Махно остались в окрестностях Киева с расчетом грабить караваны с продовольствием, двигавшиеся ежедневно к киевским базарам, а равно и отрезать обозы красной армии.
26-го последний поезд с министерством Петлюры ушел из Киева в Винницу и Одессу, а на следующий день вошли сюда большевистские войска. Столица Украины Киев, а за ним вскоре и вся страна очутилась в разбойничьих когтях московского большевизма. На город была наложена контрибуция. Большевики объявили все драгоценные металлы частных лиц и магазинов собственностью «народа», и начались обыски и конфискации имущества. Домовладельцы, торговцы, промышленники и все состоятельные лица были объявлены «врагами народа». Начался «красный террор» — такой жестокий и беспощадный, какого не было ни в Москве, ни в Петрограде. Фабрики, заводы, промышленность, торговля остановились, и начался голод. Пошло гонение на интеллигенцию.
Я видел ежедневно, как отряд китайских солдат с винтовками «на изготовку» проводил по улице человек 60–70 несчастных смертников, направляясь к тюрьме из чрезвычайки. Это была очередная партия, предназначенная сегодня в полночь к расстрелу. Сердце сжималось при виде этих мучеников. Ослабленные голодом, пыткою и издевательством пьяных чекистов, они с трудом волочили ноги, на лицах, бледных, с глазами впалыми, выражалось отчаяние перед неминуемой смертью. Уголовных преступников тут вовсе не было. Истреблялись только культурные силы страны. В опубликованных списках убитых перечислялись их звания и род занятий: профессор, доктор, студент, начальница гимназии, судья, прокурор, издатель или редактор газеты, студентка, офицер и проч… Попадались, между прочим, и такие смертники: «бывшие свидетели, показавшие (на давно забытом процессе) против Бейлиса».
