— Рут, — начинаю я, — сколько вам лет?
— Сорок четыре, — отвечает она.
— Где вы родились?
— Гарлем, в Нью-Йорке.
— Вы там ходили в школу?
— Всего пару лет. Потом я перевелась в Далтон на стипендию.
— Вы окончили колледж? — спрашиваю я.
— Да, на последнем курсе я перешла в Государственный университет Нью-Йорка, а потом получила степень по сестринскому делу в Йеле.
— Как долго длилась эта программа?
— Три года.
— При выпуске медсестры дают клятву?
Она кивает.
— Она называется клятва Флоренс Найтингейл, — говорит Рут.
Я представляю суду лист бумаги и показываю ей.
— Это клятва?
— Да.
— Не могли бы вы прочесть ее вслух?
— «Перед Богом и перед лицом собравшихся я торжественно обещаю вести жизнь, исполненную чистоты, и честно выполнять свои профессиональные обязанности; добросовестно сотрудничать с другими членами команды медсестер, добросовестно и в меру моих возможностей выполнять инструкции врача или медсестры… — тут она запинается, — которые могут контролировать мою работу».
Рут делает глубокий вдох и продолжает:
— «Я буду воздерживаться от всего, что влечет за собой вред и гибель, и не стану брать или сознательно давать вредоносное лекарство. Обещаю держать в тайне все личные вопросы, относящиеся к моему ведению, и семейные обстоятельства пациентов, ставшие мне известными в ходе практики. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы поддерживать и повышать уровень своей профессии. Клянусь посвятить мою жизнь служению высоким идеалам профессии медсестры».
Она смотрит на меня.
— Для вас как медсестры эта клятва важна?
— Мы относимся к ней очень серьезно, — кивает Рут. — Это как клятва Гиппократа для врачей.
— Сколько вы проработали в больнице Мерси-Вест-Хейвен?
— Чуть больше двадцати лет, — говорит Рут. — Это вся моя карьера.
— Каковы ваши обязанности?
— Я неонатальная медсестра. Я помогаю принимать роды, нахожусь в операционной при кесаревом сечении, забочусь о матерях и потом, после родов, о новорожденных.
— Сколько часов в неделю вы работали?
— Сорок с лишним, — отвечает она. — Нас часто просили поработать сверхурочно.
— Рут, вы замужем?
— Я вдова, — говорит она. — Мой муж был военным, он погиб в Афганистане. Это случилось около десяти лет назад.
— У вас есть дети?
— Да, сын Эдисон. Ему семнадцать.
Ее глаза загораются, она ищет взглядом Эдисона в зале.
— Вы помните, как пришли на работу утром второго октября 2015 года?
— Да, — говорит Рут. — Я пришла в половине восьмого утра на двенадцатичасовую смену.
— Вас назначили наблюдать за Дэвисом Бауэром?
— Да. Его мать родила в то утро. Мне поручили обычный послеродовой уход за Бриттани Бауэр и осмотр новорожденного.
Она описывает осмотр и говорит, что провела его в больничной палате.
— Значит, Бриттани Бауэр при этом присутствовала?
— Да, — говорит Рут. — Как и ее муж.
— Во время этого осмотра вы обнаружили что-либо существенное?
— Я заметила шумы в сердце. Мне это не показалось чем-то таким, из-за чего стоило поднимать тревогу, это очень распространенное состояние для новорожденных. Но педиатру обязательно нужно было проверить их в следующий раз, поэтому я сделала в карточке запись.
— Вы знали мистера и миссис Бауэр до рождения их сына?
— Нет, — отвечает Рут. — Я впервые увидела их, когда вошла в палату. Я поздравила их с рождением прекрасного мальчика и объяснила, что пришла провести обычную проверку.
— Как долго вы были с ними в палате?
— Минут десять-пятнадцать.
— За это время у вас состоялся какой-нибудь словесный обмен с родителями ребенка?
— Я упомянула про шумы и пояснила, что это не повод для беспокойства. И еще я сказала, что у него после рождения улучшился уровень сахара. Потом, вымыв ребенка, я предложила попробовать его покормить.
— Какой ответ вы получили?
— Мистер Бауэр велел мне убираться от его жены. А потом сказал, что хочет поговорить с моим начальством.
— Что вы почувствовали, Рут?
— Я была ошарашена, — признается она. — Я не понимала, что такого сделала, чтобы расстроить их.
— Что произошло дальше?
— Моя начальница, Мэри Мэлоун, прикрепила к медицинской карточке ребенка записку с указанием никому из афроамериканских сотрудников не вступать в контакт с этим младенцем. Я спросила ее об этом, и она сказала, что это сделано по просьбе родителей и что меня переведут.
— Когда вы увидели этого ребенка в следующий раз?
— В субботу утром. Я была в детском отделении, когда Корин, новая медсестра, принесла его на обрезание.
— Какие у вас были обязанности в то утро?
Она морщится.
— У меня было две… нет, три пациентки. Это была сумасшедшая ночь, я отработала лишнюю смену, потому что другая медсестра заболела. Я пришла в детскую взять чистое постельное белье и энергетический батончик, потому что за всю смену ничего не ела.
— Что случилось после того, как ребенок был обрезан?
— Меня там не было, но я предположила, что все прошло благополучно. Затем Корин поймала меня и попросила присмотреть за ним, потому что ее другую пациентку срочно отправили в операционную, а по протоколу за ребенком после обрезания должен кто-то наблюдать.
— Вы согласились?
— У меня не было выбора. Этим больше просто некому было заняться. К тому же я знала, что Корин или Мэри, старшая медсестра, скоро вернется и сменит меня.
— Когда вы впервые увидели ребенка, как он выглядел?
— Прекрасно, — говорит Рут. — Он был в пеленках и крепко спал. Но через несколько секунд я заметила, что его кожа стала пепельного цвета. Он издавал сиплые звуки. Я видела, что ему тяжело дышать.
Я иду к свидетельской трибуне и кладу руку на перила.
— И как вы поступили, Рут?
Она тяжело вздыхает.
— Я развернула ребенка. Я пошевелила его, похлопала по ступням… Я пыталась заставить его ответить.
Присяжные озадаченно переглядываются. Одетт сидит, сложив на груди руки, и губы ее растягиваются в улыбке.
— Почему вы это сделали, ведь ваша начальница запретила вам прикасаться к этому ребенку?
