— Вы мастер в своем деле, — сказала я ей.
— Я знаю, — ответила она.
И это все, чего она хочет. Чтобы люди знали, что с ней поступили несправедливо из-за цвета ее кожи, и чтобы ее репутация медика осталась незапятнанной, даже если ее омрачит обвинительный приговор.
— Пьешь в одиночестве, — говорит Мика, когда приходит домой из больницы и находит меня в темноте в кухне с бутылкой «Сира». — Это, знаешь ли, первый признак.
Я поднимаю бокал и делаю большой медленный глоток.
— Чего?
— Зрелости, наверное, — отвечает он. — Тяжелый день на работе?
— Все началось отлично. Даже великолепно. А потом очень быстро полетело к черту.
Мика садится рядом и ослабляет галстук.
— Хочешь поговорить об этом? Или мне принести себе вторую бутылку?
Я придвигаю к нему вино.
— Я думала, оправдательный приговор уже у меня в кармане, — вздыхаю я. — А потом Рут взяла и решила все это погубить.
Пока Мика наливает себе вина, я ему все рассказываю. Начиная с того, как Терк Бауэр буквально фонтанировал ненавистью, до выражения его глаз, когда он напал на меня. От прилива адреналина, когда мое ходатайство о постановлении оправдательного приговора было удовлетворено, до признания Рут в попытке реанимировать ребенка и головокружительного осознания того, что мне придется дать Рут слово в суде, если она этого требует. Даже если это обрубит все шансы на победу в моем первом деле об убийстве.
— Как же поступить завтра? О чем бы я ни спрашивала Рут на суде, она все равно подставит себя. И это не говоря уже о том, что обвинитель сделает с ней на перекрестном допросе. — Я содрогаюсь, думая об Одетт, которая даже не догадывается, какое счастье ее ожидает. — Поверить не могу, что я была так близко, — тихо говорю я. — Я не могу поверить, что она все разрушит.
Мика прокашливается:
— Умная мысль номер один: может быть, тебе нужно исключить себя из этого уравнения?
Я уже достаточно пьяна, чтобы он начал понемногу расплываться у меня перед глазами, так что, возможно, я просто ослышалась.
— Что-что?
— Ты не была близко. Рут была.
Я фыркаю:
— Да какая разница, как говорить! Мы обе выигрываем, или обе проигрываем.
— Но у нее на кону больше, чем у тебя, — мягко говорит Мика. — Ее репутация. Карьера. Жизнь. Для тебя, Кеннеди, это первый по-настоящему важный суд. Но для Рут это самое важное, что есть в жизни.
Я ерошу волосы.
— А умная мысль номер два?
— Что, если для Рут лучше не выигрывать это дело? — отвечает Мика. — Что, если для нее это так важно не из-за того, что она скажет… а скорее из-за того, что ей наконец дадут шанс высказаться?
Стоит ли говорить то, что тебе хочется сказать, если это приведет тебя в тюрьму? Если этим ты подписываешь себе приговор? Это идет вразрез со всем, чему меня учили, со всем, во что я верю.
Но судят не меня.
Я прижимаю пальцы к вискам. Слова Мики звучат у меня в голове.
Он берет свой бокал и выливает его содержимое в мой.
— Тебе это нужно больше, чем мне, — говорит он и целует меня в лоб. — Не засиживайтесь допоздна.
В пятницу утром, торопясь на встречу с Рут на парковке, я проезжаю мимо памятника Сенгбе Пье в парке возле здания мэрии. Сенгбе Пье — раб, участвовавший в восстании на «Амистаде». В 1839 году судно перевозило группу африканцев, захваченных у них на родине, для продажи в рабство в Карибском море. Африканцы подняли мятеж, убили капитана и кока и потребовали от оставшихся на борту моряков направиться назад в Африку. Но те обманули африканцев и взяли курс на север, где на корабль поднялись американские военные. Африканцев отправили в Нью-Хейвен и заточили в тюрьму в ожидании суда.
Африканцы восстали потому, что услышали рассказ мулата, будто бы белый экипаж планировал перебить черных. Белые на борту верили, что африканцы были людоедами.
Обе стороны были не правы…
Когда я добираюсь до стоянки, Рут, даже не посмотрев мне в глаза, быстрым шагом идет к зданию суда, Эдисон вместе с ней. Я догоняю ее и хватаю за плечо.
— Вы все еще хотите это сделать?
— Думаете, я за ночь могла передумать? — спрашивает она.
— Я надеялась, — признаюсь я. — Я прошу вас, Рут, не нужно.
— Мама?
Эдисон заглядывает ей в лицо, потом растерянно смотрит на меня.
Я приподнимаю брови, как бы говоря: «Подумайте, что вы делаете с ним».
Рут берет сына под руку.
— Пойдем, — говорит она и идет дальше.
Толпа перед зданием суда увеличилась: теперь, когда СМИ сообщили, что сторона обвинения закончила представлять доказательства, вкус крови становится сильнее. Краем глаза я вижу Уоллеса Мерси и его свиту, продолжающих свой пикет. Возможно, мне следовало натравить Уоллеса на Рут: может быть, он сумел бы убедить ее склонить голову и дождаться, пока свершится правосудие в ее пользу. Но опять же, зная Уоллеса, я не поручусь, что он отказался бы от возможности высказывать свое мнение. Он бы, скорее всего, предложил помочь написать для Рут речь.
Говард нервно ходит перед залом суда.
— Итак, — говорит он, завидев нас, — мы заявляем, что закончили? Или…
— Да, — я говорю прямо. — Или.
— На всякий случай, может, вам будет интересно узнать: Бауэры вернулись. Уже сидят в зале.
— Спасибо, Говард, — говорю я с нескрываемым сарказмом. — Теперь я чувствую себя еще лучше.
За несколько минут до появления судьи я обращаюсь к Рут еще раз.
— Дам вам только один совет, — шепчу я. — Будьте хладнокровны и спокойны, насколько это возможно. Обвинение обрушится на вас, как только вы повысите голос. Отвечайте мне так, как отвечали Одетт во время перекрестного допроса.
Она смотрит на меня. Наши глаза встречаются лишь на мгновение, но этого достаточно, чтобы я увидела в них проблески страха. Я открываю рот, намереваясь удержать ее, но вспоминаю, что сказал Мика, и говорю:
— Удачи.
Потом встаю и вызываю Рут Джефферсон.
На свидетельской трибуне она почему-то кажется меньше, чем есть на самом деле. Волосы ее, как обычно, собраны в пучок на затылке. Замечала ли я раньше, как строго она выглядит? Ее руки крепко сжаты и лежат на коленях. Я знаю, что так она пытается сдержать дрожь, но жюри это неведомо. В их глазах это проявление чопорности, надменности. Клятву она произносит спокойно, не выказывая никаких эмоций. Я знаю: это потому, что она чувствует себя выставленной на обозрение. Но застенчивость может быть ошибочно принята за высокомерие, и это будет роковой ошибкой.
