– На поводке, хоть и с разным гарниром, – всё равно на поводке, – вздохнул Митя.
– Слушайте, – оторвался от окна Вовка. – Если установлена закономерность – всё в этом мире повторяется, то можно спрогнозировать ближайшее будущее, чего ждать, к чему готовиться.
– Вот именно: ближайшее, – уточнил Митя. – А то как-то двое бородатых в Германии спрогнозировали… До сих пор расхлебать не можем.
– А чего нам ждать? Нового завинчивания гаек, – невесело напророчил Олег.
– Опять начнут всех под одну гребёнку… и газеты причешут, – принялся развивать тему Вовка.
– И погибнет страна под грудой новых «отдельных недостатков», – подхватил Митя, хотя подобные перспективы его совсем не радовали.
– Снова будут усиленно следить, выискивать крамолу в делах, словах и мыслях, – добавил Олег. – Врагами пугать начнут.
– И стаи голодных псов с поджатыми хвостами будут ждать своей очереди, чтобы дорваться до богатых кормушек, – продолжил Митя.
– Типун вам на язык! – заключил Вовка. – Хватит, а то, не дай Бог, сбудется. Вы слышали, что в Тюменской области один самородок создал машину времени? Кладёт в неё выверенный хронометр, а другой такой же – снаружи…
Потом Митя снова и снова возвращался к разговору о всеобщей повторяемости. Он дополнил список «Рондо» примерами из собственной судьбы. Их он ни за что бы не упомянул при ребятах. Тайна своего рождения, так оглушившая его в детстве, под старость обернулась телевизионной пошлостью – что не сериал для домохозяек, то обязательно один из героев награждён точно такой же тайной. И в который раз – жестокое бессилие: в прошлом – колючий берет, сейчас – ненадёжный глаз. И исправить ничего нельзя. И ещё: в детстве он остался один на один с самим собой, его бросили. Понять это он не мог. Сейчас всё понятно – врачи объяснили. Но он снова один и помощи ждать неоткуда. А после резвящаяся мысль вывела его совсем на другое. Террор. Пётр Рафаилович, его способ доказывать свою правду. И вот оно вернулось. Взрывают дома, взрывают метро. А сталинский террор? Он тоже из этого «Рондо» или идёт по особой статье?
«Вот, кстати, ещё один оборот «Рондо»: ребёнком я выпадал из действительности, обложившись игрушками, а став взрослым, освобождался от тягот этого мира, благодаря науке. Наукой развлекался… А по сути – те же игрушки».
Приватизировать квартиру Митя с Леной решили давно. Где, когда в нашей стране случалось такое, чтобы государство отдавало населению своё? Отдавало не для того, чтобы временно попользовались, а великодушно разрешало забрать насовсем. Уже только из-за одной этой необычности следовало квартиру приватизировать. Но, как бывает всегда, то одно отвлекало, то другое. И наконец, решились: всё, завтра начинаем.
Служба, где принимали заявления и объясняли, какие документы надо собирать, находилась недалеко от дома, в невысоком здании, стыдливо спрятавшим вход в свои недра со стороны двора. На его пустом крылечке тихо скучала женщина. Она объяснила, что попасть в заветный кабинет можно только выстояв очередь длиной в два месяца, что сперва надо записаться в эту очередь и два раза в неделю приходить сюда отмечаться. От её слов явственно повеяло уже подзабытым социалистическим укладом – номерками, написанными химическим карандашом на ладони, выкриками: «Мужчина, вы здесь не стояли!», истериками, давкой. Лет эдак очень много назад Лена и Митя каждую субботу ездили к чёрту на рога отмечаться на мебель. Сейчас и не вспомнить, что они тогда, благодаря этим титаническим усилиям, купили, но многомесячная очередь была, была комиссарского вида брюнетка, не по своей воле унижавшая людей порядковыми номерами, были коммунальная озлобленность и недоверчивость пронумерованных покупателей. Митя всё это хорошо помнил и, отстранённый своей инвалидностью от многих домашних дел, взялся за несложную обязанность ходить отмечаться.
Переклички проходили во дворе, перед входом в то самое здание. Ровно в восемнадцать ноль-ноль на бетонное крыльцо с тремя ступеньками поднимался ответственный за очерёдность, который хранил при себе список с фамилиями. По мере того, как очередь изо дня в день втекала в сокровенные кабинеты, ответственные менялись. Тот, кто добирался, наконец, до цели, передавал драгоценный свиток новому, из тех, кому ещё стоять и стоять. Обычно за это дело брались женщины. Обычно эти женщины были бойкими, обычно эти бойкие женщины имели пронзительный голос. Ровно в восемнадцать ноль-ноль бойкая женщина с пронзительным голосом восходила на крыльцо и начинала выкрикивать номера. Толпа уплотнялась в её сторону. Те, кто пришёл первый раз, нервозно интересовались, где и у кого можно записаться, и какой здесь порядок и заодно, нет ли способа в этой очереди не стоять, а как-нибудь по-другому… По чьему-то злому наущению во время перекличек начинался дождь. Бесправные люди, намертво прикованные к номеру в списке, мужественно стояли и безропотно мокли. Только бы не пропустить, не проморгать, когда выкрикнут твою цифру.
– Триста шестнадцатый!
– Сюткин!
– Будете двести девяносто третьим.
– Гражданка! Воткните меня куда-нибудь!
Дама в широкополой шляпе, с полей которой на плечи и головы рядом стоящих капает дождевая вода, умоляюще смотрит на, возвышающуюся над толпой, фигуру. Несчастная, мокрая шляпа – она из тех, кто припозднился и оказался вычеркнут. Совсем недавно она была полноправным членом волшебного списка, имела свой номер, а теперь она вычеркнута, выброшена, она – изгой. Дама плечом раздвигает сгрудившихся людей, пробираясь поближе к тетрадке. Дождь, напряжение, и ещё эта толкается…
– Женщина, ведите себя прилично, а то я вам дам по морде!
– Триста семнадцатый!
– Я!
– Фамилия как?!
– Трепов!
– Трепов будете двести девяносто четвёртым.
Стоящая на крыльце не видит широкополой шляпы. Не желает видеть.
– Триста восемнадцатый! Триста восемнадцатый!.. Триста восемнадцатый!
И в толпе помогают: «Триста восемнадцатый, триста восемнадцатый!» Сердобольная толпа хочет помочь отбившемуся от стада: найдись! Толпа не хочет этих маленьких трагедий. Широкополая шляпа тоже замирает. Вот так же выкрикнули и её номер, повторили, покричали – и всё.
– Нет триста восемнадцатого? Вычёркиваю!
Свершилось. Теперь толпа по отношению к триста восемнадцатому стала непреклонной. Мы тут стоим, мокнем, а он… или она… Митя, толкаясь вместе с другими, испытывал ностальгическую садистскую сладость от этих еженедельных унизительных процедур. Где ещё сегодня найдёшь такие очереди?
На тротуаре было тесно. Не лучшее время суток – народ возвращается с работы, над ним висят тяжёлые городские сумерки, фонари с подслеповатой мутью не справляются, все устали, все измотаны. Тротуары и мостовую покрывала полужидкая снежная каша – зима стояла снежная, но тёплая, а дворников не хватало. Под ногами чавкало, порывы ветра налетали холодными сырыми оплеухами. И всем этим – слякотью, ветром, сумерками Митя пропитался насквозь. Он шёл, ссутулившись, засунув руки в карманы куртки, и крутил в голове картину, виденную сегодня на экране телевизора. Вероятно, картинка была под стать настроению, только этим можно объяснить, почему она упрямо засела в его голове. Президент пригласил кого-то за что-то ответственного в свою вотчину побеседовать о делах. Телекамеры тут как тут. Президент сидел в кресле свободно, даже чуть развалившись, а напротив, на точно таком же кресле, напружинившись корявой закорючкой, неудобно притулился его собеседник. Он закостенел, не сводил глаз с Хозяина, его пальцы мелко дрожали и не знали, что им делать на краю крышки небольшого столика. Весь вид закорючки выдавал, о чём она в тот момент умоляла Всевышнего: суметь угадать, как надо ответить, и чтобы это мучение поскорее закончилось. Смотреть противно! И такой срам демонстрируют на всю страну. Митя крутил, крутил в памяти эту картинку, пока в его душе не запахло гарью.
