— Уж больно ты вёрток, говори яснее, — увеличил силу течения князь.
Что-то Боэмунд делал не так, потому что отчуждение, казалось, снова нарастало. О Боже, что сейчас было совсем неуместно, так это усталость. Совсем вдруг стало непонятно — кто кого выводит на чистую воду, кто кого искушает? В первый раз в жизни Боэмунд не почувствовал своего превосходства и испугался всерьёз. То, что он пытался дальше лопотать, не влезало ни в какие доспехи. Что бы он ни выкручивал, всё получалось безнадёжно, сбивчиво.
— Яне зря именно к тебе пришёл... У нас — общие враги, так почему бы нам не стать друзьями? А помощь скоро понадобится тебе, ох скоро.
Лазутчик неожиданно для себя вытер со лба холодный пот, чего уж точно делать нельзя ни под каким видом.
— Ну, говори, — на глазах трезвел князь.
И вдруг на Боэмунда что-то снизошло...
Отбросив уловки, он рассказал всё без утайки — о себе, о Бату, о тех смешных и горьких причинах, которые привели Боэмунда в эти палаты. Он так, оказывается, устал лгать, что теперь наслаждался возможностью говорить одну только правду, и ничего больше. «Вот та наживка, на которую ловят народ христиане всех стран, — жажда исповеди». Только сейчас глотал крючок сам рыбак.
Похоже, этот князь неплохо читал по лицам. Кривляться перед ним было не только противно и, может быть, даже опасно.
— Да, Ярослав, я слуга Бату, но не слуга монголов. Это не одно и то же.
— Твой Бату — изменник? — всматривался в мнимого святого князь.
— А братец твой, Георгий, когда латынам через монахов угорских сведения про монголов пересылал — не предупреждал ли, не укреплял более страшных врагов? Это ли не измена? А когда булгарских беженцев во Владимире привечал — это ли не измена? Ведь за укрывательство врагов мы, монголы, мстим. Булгаров пожалел — через то своих не сберёг. О чём он думал тогда? Как ни живи — чему-то всегда изменяешь? Ни на одну кочку ногой не наступив, болото не перейти. Так ли, княже?
— Да, это так, — опустил глаза Ярослав, — всё правда...
Бату и Боэмунд. 1238 год
Давая отдых войскам (кроме отрядов, рыскающих по окрестностям за сеном), джихангир медлил с выступлением. Боэмунд опять, как уже бывало, пропал, и Бату привычно тревожится.
Через неделю главный лазутчик привёз ожидаемые сведения. Оказалось, не зря Бату сдерживал поводья.
— С Георгием Всеволодовичем мириться нельзя. Это всё равно что тушить жиром костёр... Мало нам Гуюка и Бури?
— Не мало, можно и выплюнуть, но при чём тут Гюрга?
Боэмунд задорно тряхнул отросшими космами:
— Будем друзьями этого самого Гюрги — больше ни с кем не сговоримся. Мир с ним — это мир с прокажённым... И его не спасёшь, и у самого кожа отвалится.
— Неужели с ним всё так безнадёжно?
— Спешил, коня едва не загнал. Всё думал — не вытерпишь, будешь с Гюргой про «габалыки» сговариваться. А он меж тем на том лишь держится, что и враги разобщены.
— Вот так-так... И за что же ему такая любовь?
— У кого как: каждый свой камень под полой лелеет. Кривичи, что на север тянут, у кого там родня или какой интерес торговый, не забыли, как он Новгород хлеба лишал. Меряне и мурома — как он их крестил мечом да арканом. Рязанцы — как его отец их город дважды до головней палил.
— Это хорошо насчёт рязанцев, — обрадовался джихангир, — стало быть, пусть уцелевшие из них одумаются и помогут нам свалить их настоящего врага. Глуп твой Георгий. Грабить тоже нужно с умом, — назидательно пояснил Бату. — Или уж истреби под корень, или дай уцелевшим надежду...
— То-то и оно, Георгий — грабитель глупый. Важно, что урусуты в здешних местах — чужие пришельцы вроде нас... только хуже. Мы-то уйдём, а эти на шее останутся. Вот и укрылись от недовольного народа за стенами каменных городов. Потому как только грабят, а взамен от них — что шерсти со змеи.
— Это хорошо...
— Даже и того лучше. Нету и меж городами согласия. Вот, скажем, Владимир и Суздаль. Когда-то Суздаль за старший город был, ещё не так давно суздальцы с рязанцам вместе против Всеволода Большое Гнездо за вольности свои боролись, вроде как родовые нойоны против Темуджина, — но шеи всё же склонили. А перед тем — Ростов в этих землях главенствовал.
— Чудно всё это. Меняют столицы, будто шах сартаульский халаты.
— А дело тут вот в чём: кого наместником ни поставь — рано или поздно корни пустит, будто палка в почве плодородной. Вот и начинают наместники больше князя великого владимирского местных жителей слушать. Туда-сюда ушами похлопал — глядишь, и дружина семьями обросла, детьми... Тут и князь им больше не указ. По столу уже не стукнет — враз руки отобьёт.
— Всё это хорошо, — одобрительно качал головой джихангир, — думать будем.
— Айв самой столице — лучше ли? Вольности под самым боком скребутся тараканами. Вот и приходится стольный город менять, как тот дырявый халат. А что делать, ежели подданные тобой недовольны и козни строят, ежели ты для них — загребущая рука далёких кровопийц? А у нас иначе ли было? Вот, скажем, отец твой Джучи... Едва удел получил — и тут же стал с Темуджином препираться. Вот и думай.
— Уже думал... Нужно не наместников заводить, а так всё устроить, чтобы наша власть для здешнего князя не в тягость была, а в выгоду. Иначе и мы будем прыгать как саранча из столицы в столицу. Этого Темуджин недодумал. Ну да ладно. Кто такой Савалд — Большое Гнездо? Уж не отец ли Гюрги?
— И ему, и ещё многим сыновьям. Тех нойонов-бояр, кто раньше сюда пришёл, склонили они копьём к покорности. С тех пор Владимир — княжеству голова. Да только тело у той головы непослушное — меж сыновьями, как водится, согласия нет. Из здешних раздоров — этот раздор для нас, похоже, самый важный.
— Поясни, — раззадорился Бату.
— Всеволод сделал ту же глупость, что и Темуджин: всюду своих правителей понаставил. И нам придётся поддержать кого-то из них. Выбирай...
— Рассказывай...
— Теперь у Георгия есть два врага. Один давний и непримиримый — это ростовчане, они ещё не забыли, что когда-то главенствовали. Эти тут больше других про росли, да вот только на рожон не полезут, больно корни длинные неповоротливые. Им бы, ростовчанам, сидеть да о старине беседы вести, слушать, подперев хмельную голову здешних улигерчи — баянов. Главное — чтобы самих не трогали, не ворошили, чтобы принесли в их земли долгожданный покой, — Боэмунд лукаво сощурился, — вот это, я думаю, будут тебе габалыки — «добрые города». Ростовчане, слава Богу, не рязанцы. Их Владимир и Чернигов не таскают каждый на себя, как одеяло в мороз. Ростовчане — люди тихие и степенные, ревнители — как тут говорят — «древлего благочестия». Но ежели им жизнь менять, как это суздальцы вечно норовят, — не будет врага непримиримее таких вот степенных. Такие мягко стелют, да жёстко спать.
