«Визжащие пантеры» выполнили их заказ. Раздались первые такты популярного шлягера «Ticket to ride»[245].
Совершенно сбитый с толку, я вернулся на свое место, к Рожеку.
— Любит тебя пани директриса, — сказал тот с плутовской улыбкой.
— Преувеличиваешь, — с огромным трудом мне удалось продемонстрировать равнодушие. — Скорее, она просто играет со мной.
— Это уже хорошо, — заметил он. — Знаешь, как все глазели?
— Глазели, говоришь?..
— Еще как! Даже Куглер, этот большевистский сопляк. А впрочем… было на что.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Красивая из вас пара получилась, — улыбнулся он даже с какой-то завистью.
— Эх, Рожек, что ты болтаешь, — я почувствовал, что краснею. — Не понимаю, о чем ты! — И, показав всем видом, что мне неприятна эта скользкая тема, я вышел в коридор.
Остановившись у окна, я посмотрел вниз, на чернеющую в темноте коробку киоска «Рух».
«Чего ты нервничаешь? — опять раздался внутренний голос моего второго „я“. — Радоваться должен. Редко у кого случаются подобные истории. А некоторые утверждают (ты, конечно, знаешь, кто[246]), что такого вообще не бывает. И кроме того, разве ты не хотел этого?… Разве не делал все возможное, чтобы этого добиться? Ты ей прямо сказал… не только сказал — в письменной форме объявил! — „Только прикажите“. Свершилось. Она приказала. Твой ход. Соответствуй».
Я сбежал вниз по боковой лестнице и вышел из школы, а точнее, выскользнул, обходя здание вдоль стен и выбравшись со двора через дыру в ограде позади нашей спортплощадки, после чего окружной дорогой прокрался к киоску «Руха».
Было жарко, но дышалось легко. Безоблачное небо, полная луна. Я посмотрел вверх, на звезды. Дева… Водолей… и Полярная звезда на хвосте Малой Медведицы. «Веками на одном месте стоят, однако… разбегаются», — эхом отозвалось во мне чтение «Островов физики», и одновременно раздался знакомый стук каблуков.
Я выглянул из-за киоска.
— Наконец-то, — сказала она. — А я уж подумала, что ты меня одну здесь бросил.
— Я пани? Мне даже в голову не могло прийти!
— Никогда не знаешь… что ученику может прийти в голову.
На ней был широкий, полотняный, белый жакет, а на правом плече — сумка, та, с которой она ходила в школу, большая, вместительная, а не та, с которой она появилась в «Захенте», в театре и в кино «Скарб». Кроме того — я только сейчас обратил на это внимание — ее ноги (в отличие от других преподавательниц, даже пожилых, не говоря уж о молодых) обтягивали тонкие, прозрачные чулки.
Мы отошли от киоска, и я случайно взглянул в сторону школы. В одном из окон — у которого я стоял пятнадцать минут назад — виднелся чей-то силуэт, наверняка мужской. Но в эту долю секунды я не смог определить, чей он: Рожека или Куглера, а для дальнейших размышлений у меня не оставалось ни времени, ни желания.
— Итак, ты собираешься… — начала она после того, как мы молча сделали несколько шагов, будто продолжая прерванный разговор, который на самом деле еще не начинался, — собираешься заниматься романской филологией.
— Откуда вы знаете? — спросил я.
— Как это — откуда? — одернула она меня. — Разве заявления в высшие учебные заведения не проходят через мои руки? И разве в мои обязанности не входит ставить на них свою резолюцию или хотя бы высказывать свое мнение?
— Да, конечно… — согласился я. — Собираюсь. И что из этого следует?
— Ничего… Правильно делаешь… Сдашь… Наверняка поступишь, в этом я уверена.
— А в чем вы не уверены? — спросил я, опустив глаза, и внутренним взором увидел мою тетрадь с сочинением в пластиковом конверте на столе Зеленоокой.
Она тихо засмеялась.
— С тобой ни минуты нельзя расслабиться. Ловишь на каждом слове.
— Ничего не ловлю. Просто спрашиваю.
— А потом… что собираешься делать? — вернулась она к теме холодным, сдержанным тоном.
— Когда… потом? — спросил я, сделав вид, что не понимаю.
— После учебы.
На этот раз перед глазами возник Ежик.
— «Какие у тебя планы на жизнь?» — процитировал я его.
— Можно и так сказать.
— Разве вы не знаете? — пробормотал я с легкой обидой. — Хочу писать. Стану писателем.
— Да, верно! — подтвердила она, опять улыбаясь. — Дева!.. У нее гусиное перо.
— Вы запомнили.
— И ты хочешь зарабатывать этим на жизнь? — она смотрела на меня, слегка подняв брови.
— Вы знаете, пани, — произнес я несколько высокомерно, — я об этом не думал… О подобных категориях. Я просто хочу стать писателем. А получится у меня или нет и, особенно, принесет ли доход, уже другой вопрос. Сейчас, во всяком случае, это меня не волнует.
— Максималист… — сказала она с иронией, но и с оттенком уважения. — Или все, или ничего.
— Можно и так сказать, — согласился я с ее замечанием и после минутных раздумий сыграл агрессивно: — Меня должны бы назвать Максимилианом. Смешно, но даже в детстве я хотел, чтобы меня звали Максом.
Она даже бровью не повела.
— Как Робеспьера, — сказала она язвительно. — Или Горького. Ведь он тоже Макс.
— Не поэтому, — парировал я. — Уверяю вас.
— Надеюсь, — бросила она. — И о чем ты собираешься писать?
— Да о самых разных вещах… Например, о путешествии Иоанны Шопенгауэр, беременной Артуром, будущим философом: из Англии через всю Германию в Гданьск. Или о Гельдерлине, моем любимом поэте: о его странствии пешком из Бордо домой, через Альпы, где ему явился Дионис… Или о перипетиях, приключившихся с маркизом де Кюстином во время его поездки в николаевскую Россию…
— Да, у тебя перспективные планы, — оживилась она. — Хочешь писать на польском?
— А на каком же еще?
— На французском перспективней. Как мне показалось, ты именно на этом языке делаешь свои записи и собираешь цитаты, — она искоса поглядывала в мою сторону, лукаво улыбаясь.
— Скажите откровенно, прошу вас, — я тоже улыбнулся, — вы тогда устроили проверку тетрадей, чтобы узнать, что я там пишу, игнорируя занятия?
— Почему бы мне тогда не взять только твою тетрадь?
— Чтобы не показывать мне, что вас это интересует.
— Ты думаешь, что меня это интересовало?
— У меня осталось такое впечатление.
— Впечатление!.. Художник имеет право на впечатление. Но давай вернемся к нашей теме: так ты собираешься писать на польском языке или на французском?
