Я поднял глаза и обомлел. Да, это была Мадам. В голове у меня зашумело. «Нет, такие вещи на земле не случаются…[238]» — успел еще во мне отозваться Томас Манн, но у меня уже не было времени, чтобы вступать с ним в дискуссию, потому что она стояла передо мной и говорила насмешливо:
— Попугаи-неразлучники!.. — Она с улыбкой посматривала то на меня, то на Рожека. — А этому только бы читать! — указала на меня кивком головы. — К сожалению, так легко тебе не отделаться! Забираю я у тебя твоего друга, — сказала она Рожеку, а когда я не двинулся с места, сделала строгое лицо и повелительно обратилась ко мне: — Ну вот, пожалуйста, чего ты ждешь? Отказываешься танцевать со мной?
Я встал и в почти бессознательном состоянии поднял левую руку (как это сделал Ипполит на свидании с Арикией), а когда она положила на нее свою прохладную правую ладонь и левую — на мое правое, слегка покатое плечо, с колотящимся, как молот, сердцем коснулся ее талии.
— Yesterday, all my troubles seemed so far away…[239]— раздался сладкий дискант a la Поль Маккартни, ведущего вокалиста «Визжащих пантер».
Мы сделали первые шаги. У меня плохо получаюсь. Ошеломленный, растерявшийся, я не знал куда глаза деть. Ее лицо — ее глаза, ее губы — были передо мной, не далее десяти сантиметров, запах ее духов опьянял меня (на этот раз не «Шанель», но таких же великолепных), к тому же, будто этих оглушительных впечатлений было мало, пальцы моей правой руки ощущали под тонкой материей платья лифчик. В памяти мелькнула черно-белая перебивка эпизода из «Мужчины и женщины», когда они впервые, казалось, невинно коснулись Друг друга: ресторан, разговор, спинка стула Ани; на нее случайно опускается рука Жан-Луи, соприкоснувшись с ее пальцами.
«Это кич, — кричало что-то во мне, — ты в оковах кича!»
— Ну, возьми себя наконец в руки, — сквозь зубы сказала она, — и веди меня как-то! Ведь мы танцуем! Все на нас смотрят. Хочешь опозориться? А заодно и меня опозорить?
Я обнял ее немного сильнее, но ноги у меня продолжали заплетаться.
— Так, так, хорошенькая история! — продолжала она насмехаться. — Чтобы мой любимчик… мой лучший ученик… который писал для меня такие замечательные сочинения… не умел танцевать! Впрочем, что там сочинения! Он и на фортепиано играет, и стихи читает! На сцене выступал и не стеснялся…
— Пожалуйста, не смейтесь надо мной.
— Смеяться? Я не смеюсь! Я удивляюсь. Разве не странно, что mon elévè… мой подопечный… мой подданный!.. — она забавлялась, играя роль королевы, — который в глубоком мраке ночи… — я замер в страхе, решив, что она что-то узнала о моих январских похождениях отважного Актеона; но, к счастью, это оказалось только метафорой: — ночи учебного года… отважился на поступок беспримерный по своей наглости и взял меня за руку, соблазняя красивыми словами… впрочем, что я говорю «за руку»!.. за кисть! за запястье!.. оказывается, не знает, зачем этот жест? — Она пристально посмотрела мне в глаза и закончила фразу: — И вот этот выпускник… первый ученик… взрослый мужчина с аттестатом зрелости… теперь, при ярком свете бала… получив к тому же на то мое соизволение… смущен и растерян настолько, что с трудом стоит на ногах, и я должна его поддерживать…
— И совсем я не смущаюсь, — буркнул я, сделав оборот, — вот только…
— Что?! — перебила она меня с улыбкой. — Трясешься весь… как кролик.
У меня в глазах потемнело («И ты, Брут?»). Однако я отбросил гордость, смелее повел ее в танце и ответил словами, какие она сказала мне во время разговора в кабинете:
— Вы преувеличиваете, явно преувеличиваете, — хотел продолжать, но она опять меня прервала:
— Вот, теперь немного лучше! Если бы ты еще и ритм слушал!
— И до этого дойдет, — ответил я, маневрируя между танцующими. — Я только хотел сказать, что если в первую минуту я и чувствовал себя немного стесненно, то исключительно от удивления.
— Удивления? Вот как! Что же тебя удивило?
— Как это — что! Ваш выбор. С момента нашего последнего разговора у вас в кабинете прошло почти Полгода, и вы ни разу не сказали мне ни слова… Относились ко мне как к призраку, как к пустому месту… А теперь ни с того ни с сего приглашаете меня на танец. Вы ведь сами признались…
— Ни в чем я не признавалась… Не болтай! — кокетливо приказала она мне. — Слушай музыку и танцуй.
— Yesterday, love was such an easy game to play[240], — выводил первый вокалист «Визжаших пантер».
— Разве это не отдает кичем? — подпустил я иронии.
— Что?
— Ну, наш сладкий танец на фоне этих сладких слов.
— Возможно, тебя это удивит, но я не знаю английский… И кроме того… иногда… кич бывает очень приятным. Не нужно от него открещиваться. Если бы не кич, то и большого искусства бы не было. Если бы не было греха, то и жизни бы не было.
— Может, и к лучшему?
— Ох, как мне надоела вся эта чушь! — сердито фыркнула она. — После этого танца я ухожу. Моя роль закончена. Свои служебные обязанности я выполнила, — она будто сама с собой разговаривала. — Fini, c'est fini… c'est la fin[241], иду домой. Отдохнуть.
— Oh, I believe in yesterday…[242]— трогательно закончил «Поль» из «Визжащих пантер».
— И если мой премудрый «любимый ученик», — тоже закончила Мадам, — хочет быть джентльменом и проводить свою пани преподавательницу… пусть подождет меня, — она сняла руку с моего плеча и взглянула на часы, — за школьным двором, у киоска «Рух»[243]в двенадцать пятьдесят.
Я опять обомлел и, кажется, побледнел. Во всяком случае, почувствовал, как мороз пробежал по коже. «Договаривается со мной так, как тогда с директором», — подумал я в панике, а она, заметив, видно, мое замешательство, добавила насмешливо:
— Но, возможно, он предпочитает развлекаться в обществе своего товарища. Тогда пусть прямо скажет. Я сразу такси возьму.
— Я буду ждать, — только и ответил я.
— Очень мило с его стороны, — она склонилась в реверансе, как придворная дама, и пошла к выходу среди аплодисментов и криков.
— More «Beatles»![244]More «Beatles!»! More «Beatles»! — скандировали «янки», то есть выпускники так называемого «английского класса».
