— Я уже сказал: на польском.
— Мне казалось, что ты мечтаешь о карьере и мировой славе… — я почувствовал привкус разочарования в ее голосе.
— При чем здесь язык?! Если то, что я напишу, будет действительно чем-то выдающимся, то раньше или позже все равно выйдет в открытое море.
— Это вопрос: выйдет или не выйдет, — язвительно заметила она. — А если… позже, а не раньше. Позже. Возможно, даже слишком поздно?
— Что вы этим хотите сказать?
— Да ничего особенного. Только прежде, чем твое произведение, как ты красиво выразился, «выйдет в открытое море», оно должно сначала выйти на языке оригинала, то есть здесь найти издателя, а затем его необходимо… перевести. Довольно долгая дорога.
— А если бы я сразу писал по-французски…
— Помнишь, что однажды на уроке, — прервала она меня на полуслове, — сказал твой приятель?
— Рожек? — хмыкнул я. — Он разное говорил. Я в основном помню то, что он написал в сочинении об Антеке из новеллы Пруса.
— Что же это за афоризм такой?
— Рекомендация воздерживаться от слишком тяжелой работы.
— Я имею в виду то, что он сказал, когда сильно разозлился. Что единственным писателем польского происхождения, который известен и публикуется по всему миру, является автор «Лорда Джима», который писал не на польском, а на английском языке. Знаешь, сколько ему было лет, когда он уехал из Польши?
— Точно не знаю. Десять?
— Столько же, сколько тебе… На год меньше. И английского он не знал.
— Вы читали «Победу»?
— Нет… «Victoire»? Non, — она едва заметно улыбнулась, как бы своим мыслям.
— Жаль. Почитайте.
— Сделаю это безотлагательно, как только… — она не закончила.
— Как только что? — подхватил я.
— Как только вернусь домой, — она сделала «большие глаза» и насмешливо улыбнулась.
Мы подходили к улице, за которой находился такой знакомый мне квартал. Снова шли молча.
«Что она замышляет? — лихорадочно соображал я. — Что собирается делать? Зачем эти расспросы? Еще никогда она так со мной не разговаривала! Серьезно — несмотря на иронию. — Что будет? Что теперь будет? И — как это случится?»
— Насколько я помню, — она нарушила наконец молчание, — ты в том вашем спектакле, за который вы получили первое место, читал отрывок из «Конца игры». Я не ошибаюсь?
— Да, конечно. Но откуда вы знаете? — (Она опять сбила меня с толку.) — Насколько я помню, вы спектакль не смотрели.
— Не только ты все знаешь, — она многозначительно взглянула на меня. — Мне тоже… кое-что известно, — она лукаво улыбнулась. — Хотя как раз в этом случае все очень просто: мой заместитель, завуч, пан… ну! — она слегка передернула плечами, делая вид, что забыла его фамилию, — ну, как вы его там зовете?
— Солитер.
— Voilà! Так вот, пан С. показал мне твой сценарий.
— А, так это ваши интриги! — ехидно рассмеялся я. — Вы приказали запретить спектакль! Ну и ну, много нового пришлось мне узнать.
— Я? — весело воскликнула она. — Я не имею с этим ничего общего!
— Ничего общего? Ведь вы сказали: он показал вам сценарий…
— И что из этого следует?
— Он мог это сделать только для того, чтобы вы приняли решение.
— Я и приняла решение. Положительное.
— Почему же мне «шлагбаум» поставили?
— Он начал меня убеждать, что сценарий слишком мрачный… недостаточно патриотичный… и вообще… как-то отдает… «пораженческими настроениями»!
— Что же вы на это?
— «Если вы так считаете, — ответила я ему спокойно, — то вы и запрещайте».
— То есть вы перестраховались, — констатировал я.
Возможно. Хотя, с другой стороны, иногда лучше уступить, особенно по незначительному вопросу, чтобы потом добиться чего-нибудь намного более важного.
— Чего же, интересно? — с вызовом спросил я.
— Сотрудничества и понимания, — ответила она с каменным лицом. — Не говоря уже о том, — она жестко посмотрела мне прямо в глаза, — чтобы выручить тебя из беды, в которую ты попал из-за своего «максимализма», а проще говоря, глупости, сцепившись с преподавательницей биологии.
— Она меня оскорбляла! — вскипел я и добавил льстиво: — И над вами… посмеивалась…
— Ну, тогда мой отважный рыцарь вынужден был вступиться за мою честь!
— Такой уж у него обет! — и я мысленно запахнул свой широкий плащ.
— Значит, ты невнимательно читал «Ланселота»!
— Да, правда, — подхватил я. — Мне хотелось прочесть его с вами.
— Ну, хорошо, но я хотела бы поговорить не об этом. Меня больше интересует, помнишь ли ты эту пьесу?
— «Конец игры»? Более или менее.
— Ты читал ее в оригинале?
— Нет, в переводе.
— Жаль…
— Что же в этом плохого?
— То, что ты ее не знаешь, даже если наизусть помнишь.
— Ну, это, мне кажется, преувеличение. Неужели настолько плохой перевод?
— Pour en dire le moins[247].
— Так в чем же там дело?
— Интересно, помнишь ты какую-нибудь реплику… из единственной в этой пьесе женской роли?
— Нелл?
— Браво! Имя ты помнишь! А несколько фраз?
Я напряг свою обезьянью память, но ни одного слова не смог из нее выдавить.
С минуту мы молчали.
— Я так и думала, — отозвалась она, прерывая затянувшуюся паузу. — Конечно! Кто будет помнить, что там бормочет себе под нос женщина, тем более старая и больная! Но ты, разумеется, помнишь, что говорят мужчины, не правда ли?
— А Федра?
— Всем известно, что это «мужчина», — насмешливо бросила она в ответ. — «Хочет невозможного». Как твоя зодиакальная Дева, — она взглянула на меня. — Зато Нелл — женщина. Не условно. Безусловно.
Наконец у меня что-то прорезалось в памяти:
— «Ну, что, старушка? Хочешь, наверное?».
Насмешка на ее лице сменилась состраданием.
— Неправильно? — спросил я.
— Правильно. Конечно, правильно, — произнесла она с откровенной иронией. — И это все. Да?
— Это, кажется, ее первая реплика, — начал я объяснять. — Поэтому я и запомнил. К тому же она смешная.
— Rien n'est plus drdle que le malheur…[248]— медленно сказала она, глядя мне прямо в глаза, будто именно меня имела в виду.
