кегли, и там, к своему ужасу, он увидел Антона.
На кегельбане был принят довольно грубый тон, мастеровые не боялись крепкого словца и не очень-то стеснялись в выражениях, но всё же все нашли, что Антон в этот вечер зашел слишком далеко. Он только что собрался метнуть шар, как вдруг почувствовал чей-то неприязненный взгляд за спиной и обернулся: перед ним внезапно очутился этот несносный парень, этот горшок со столярным клеем! Антон тотчас же уронил на пол тяжелый шар, так что доски загудели.
— Я больше не играю! — рявкнул он и смерил столяра презрительным взглядом. — Раз пришла сюда такая сволочь, я больше в игре не участвую!
Столяр отступил на шаг; он был бледен, растерян, а его торчащие уши даже позеленели. Он был слегка под хмельком и не имел ни малейшего желания ввязываться в спор.
Мастеровые начали уговаривать Антона. Потише, потише! Но Антон продолжал упорствовать.
— Где моя шляпа? — кричал он. — Я ухожу! Этакая сволочь: сидит ночью с девушкой на скамейке, а утром об этом знает вся деревня! Я человек честный и не желаю иметь дело с подобной сволочью!
Столяр схватил свою шапку.
— Я знаю: этот плотник хочет сжить меня со света! — пролепетал он и ушел.
Антон решил, что инцидент исчерпан, и продолжал играть в кегли. Он выпил в этот вечер чуть-чуть больше, чем следовало; когда он отправился домой, было уже довольно поздно. Знакомый пекарь сопровождал его часть дороги, и когда они прощались, пекарь сказал, что Антону следовало бы остерегаться столяра. Георг грозил во всеуслышание. «Если меня убьют, — говорил он, — то и Антону не жить на этом свете — вот вам крест!»
— Ты должен быть осторожен, Антон! Может быть, он спрятался за одной из лип.
Антон рассмеялся. Да и как ему было не смеяться? Этот-то столяр? Да на него стоит только подуть, и он свалится, как доска! Продолжая смеяться, Антон свернул на липовую аллею.
— Эй, столяр! — орал он. — Вот я, если ты поджидаешь меня, — смотри не проворонь! Вот я, меня зовут Антон Хохштеттер! — Он остановился и прислушался. Ничто не шевелилось, только обнаженные верхушки старых лип поскрипывали от ночного ветра.
— Эй, столяр, где же ты запропастился? Убивать тебя я не стану, нет, мой мальчик, поверь мне! С такой сволочью я вообще не связываюсь! Я сегодня немного перегрузился, но подойди только и увидишь: я от тебя не улизну! — И Антон пошел дальше. У мостика, где он должен был свернуть, было совсем темно. Он натолкнулся на дерево. — Гопля! — проговорил он, — извините. Эй, столяр, ты, может быть, не видишь меня в темноте? Я сейчас закурю сигару, чтобы тебе легче было меня найти. Смотри: где тлеет сигара, там и я! И будь вас хоть двадцать пять, я берусь справиться с двадцатью пятью бездельниками.
Он подождал еще немного, вызывающе расхохотался, перешел каменный мостик и очутился в открытом поле. Никого, никого, насколько хватает глаз. Этот столяр просто трусливый болтун, сволочь и больше ничего.
Через несколько дней Антон узнал, что столяр уехал из города. На окне его мастерской появилась записка: «Заведение продается». Ну и прекрасно, очень хорошо, что эта сволочь уехала из города!
Но когда через неделю крестьянин Анзорге поехал на рассвете сдавать молоко, его кляча вдруг остановилась на каменном мостике и упорно не хотела трогаться с места.
— Да тут кто-то лежит! — испуганно произнес Анзорге. Он узнал Антона по широким черным штанам и большой шляпе.
— Антон! — закричал он. — Вставай! На этот раз ты, как видно, здорово нализался!
Он вылез из тележки, чтобы растолкать Антона, лежавшего ничком. Но тут увидел, что у Антона между лопатками торчит нож. Рукоятка ножа была совсем новая. Все пальто было пропитано кровью.
12
И вот Антон лежал на своей кровати. Пришел врач и осмотрел рану. Антон был без сознания, но под вечер очнулся и медленно открыл глаза. Он был, казалось, удивлен, что лежит в своей постели и что в комнате стоит какой-то странный острый запах, как в больнице. Тогда он смутно припомнил, что, споткнувшись, упал, как только свернул с темной аллеи, и что кто-то ударил его.
В комнату вошла Альвина и, увидев мертвенно бледное лицо Антона, громко зарыдала. До этой минуты Герман не впускал ее.
— Антон! — кричала она. — Антон! Что сделал с тобой этот подлец?
Антон рассматривал свои большие руки, удивляясь тому, что они так вялы и бескровны.
— Уйди, Альвина! — скомандовал он. По своему обыкновению, он хотел крикнуть и был поражен, что с трудом расслышал свой собственный голос. «Я, должно быть, расшиб себе голову», — подумал Антон. Затем, ощутив сильную боль между лопатками, он захотел подняться. Но Герман удержал его.
— Лежи спокойно и не разговаривай, доктор запретил.
— Доктор?
Антон рассмеялся, но смеха не получилось, и он снова потерял сознание.
Так лежал Антон четыре дня, и врач приходил ежедневно утром и вечером. Лишь изредка Антон приходил в себя на несколько минут. Однажды он увидел подле своей кровати Альвину. Она тихонько плакала.
— Уйди, я теперь не могу тебя видеть! — прошептал он. — За меня не беспокойся, плотники не так-то легко умирают. Я уже однажды свалился на постройке с третьего этажа.
Альвина потихоньку вышла. Она плакала и причитала. Герман пытался ее утешить.
— Но у меня будет ребенок! Что тогда? — с отчаянием крикнула она. — Что мне тогда делать?
— Ну, успокойся, Альвина! — сказал Герман. — Если случится худшее — все мы надеемся, что этого не произойдет, — ты ведь знаешь, что для тебя и твоего ребенка в Борне достаточно места.
На четвертый день к вечеру у Антона вдруг появился сильный жар. Он говорил громко и бессвязно, временами тыча кулаками в воздух. Плотничал, взмахивал топором. Живее надо работать! Распекал подмастерьев: через неделю, согласно контракту, стропила для крыши должны быть готовы. Потом очутился на фронте и подавал снаряды для орудия. Только не трусить — они им еще покажут, этим мошенникам, они еще живы, и пусть противник не радуется заранее. «Давай, — кричал он, — давай, мы им зададим, чертям эдаким!» Потом принялся проклинать женщин: змеи они все вместе взятые! Под конец он так разбушевался, что Герману стало страшно, и он послал Альвину за врачом, хотя доктор Бретшнейдер уже приходил после обеда.
Да, с Антоном дело было плохо! Все в Борне ходили молчаливые, словно у них языки отнялись.
— У него крепкая натура, — говорила Бабетта, — на это вся моя надежда; другой давно бы уже отправился на тот свет. И подумать только, ведь
