искреннее удовольствие и удовлетворение. Такая хорошая, такая нужная книга (нужная даже для европейского читателя, если бы он знал русский язык). Я буду о ней писать»694. Н. С. Русанов, отмечая 19 марта 1926 г. «добросовестность» автора, делился с ним впечатлениями: «Можно лишь пожалеть читателей, что Вы дали им только “Новую Европу”, а не всю Европу, и новую, и старую». Как «очень полезную» оценивал книгу и Е. В. Спекторский, профессор Русского юридического факультета в Праге и председатель Русской академической группы в Чехословакии в 1924–1927 гг.695
10 декабря 1925 г. Водовозов был единогласно избран преподавателем Русского педагогического института им. Я. А. Коменского по дополнительному курсу «Культурно-экономический обзор славянских стран и лимитрофов» (10 лекций)696. В Русском народном университете он также периодически выступал с лекциями на разные темы, в том числе: «Кризис демократии и парламентаризма» (29 октября, 14 ноября 1926 г.), «Государственный строй и политические партии ЧСР» (12, 19 марта 1927 г.), «Международная политика Советской власти» (16 января 1928 г.), «Федерация и конфедерация в применении к русским условиям» (6 февраля 1929 г.), «Государственное устройство СССР» (7 апреля 1930 г.), «Политическое и общественное мировоззрение Пушкина по новым данным» (6 марта 1931 г.)697.
Параллельно Водовозов трудился над своими мемуарами, и 15 февраля 1928 г. на заседании хозяйственной комиссии Русского заграничного исторического архива (РЗИА) в Праге был заслушан отзыв В. А. Мякотина по первой их части («Воспоминания о времени конца 80‐х и начала 90‐х годов»). Подчеркивая «богатое фактическое содержание», придающее рукописи «исключительный интерес»698, Мякотин находил желательным приобретение ее, с оценкой в 300 чешских крон за печатный лист. Признавая воспоминания «очень ценным материалом», управляющий РЗИА В. Я. Гуревич возражал, что предложенная оценка «все же высока», но Мякотин отстаивал ее «в интересах получения дальнейших мемуаров В. В. Водовозова, являющегося одним из наиболее видных участников общественного движения в России». На предложение Гуревича просить «об оплате рукописи в порядке дополнительного ассигнования» уполномоченный МИД ЧСР профессор Я. Славик заявил, что «не видит препятствий к возбуждению этого ходатайства»699, и вопрос был решен. В подписке, которую Водовозов дал 15 марта, говорилось о передаче им в полную собственность РЗИА своей рукописи, составленной «в начале 1928 года в Праге», с обязательством впредь «не пользоваться ею без разрешения архива как полностью, так и частично, ни в вариантах, ни в переделках»700.
10 октября того же года Ученая комиссия РЗИА признала «желательным» приобретение и второй части мемуаров («Годы странствований. 1893–1900»), представлявшей, по заключению Мякотина, несомненный интерес для характеристики как общественной жизни России, так и самого автора, «заметного русского публициста и политического деятеля»701, а еще через пару лет, 28 ноября 1930 г. – третьей части («Новый век. Воспоминания из эпохи 1900–1905 гг.»), с оплатой по той же ставке: 300 крон за печатный лист702. В своем заключении Мякотин ставил в заслугу автору, что свои впечатления о пережитом он передает «без какого-либо явного партийного и личного пристрастия», без всяких попыток приукрасить собственную роль, «передает только то, что хорошо помнит, тщательно оговаривая те даже мелкие случаи, когда память не позволяет ему вполне точно восстановить тот или иной факт», а доля неизбежного субъективизма мемуариста нигде не переходит в искажение описываемого703.
Летом 1929 г. консульский отдел Полномочного представительства СССР в Чехословакии продлил срок действия советского паспорта Водовозова до 19 августа 1930 г.704 После того как и этот срок миновал, а Водовозов, уехавший за границу по командировке Наркомата просвещения, так и не вернулся на родину, он стал «невозвращенцем», подпадая под действие постановления ЦИК СССР от 21 ноября 1929 г. «Об объявлении вне закона должностных лиц – граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР»705. Надежды на возвращение в Россию уже не было, и для мрачного настроения, которое переживал Водовозов, характерно его письмо Е. Д. Кусковой от 11 июня 1930 г., в котором, откликаясь на смерть в Париже их общего товарища, он с горечью замечал: «Смерть [В. В.] Португалова меня тоже очень огорчила, хотя я не знаю, верно ли Ваше сведение, что он “так хотел жить”. Я не очень верю в возможность такого хотения для человека в наших условиях; мне кажется, что все мы слишком устали жить. А умереть придется громадному большинству в эмиграции; в этом я совершенно убежден. Настолько убежден – и тоже давно, – что когда года три тому назад в Петербурге была конфискована большевиками половина моей библиотеки (после чего остающуюся половину я сам подарил Академии наук, за что, между прочим, теперь расплачивается С.[Ф.] Ольденбург), то я, хотя и был глубоко возмущен этим, как актом дикого произвола, но почти не испытывал личного огорчения: слишком я был убежден, что мне все равно ее не видать»706. (Упоминание потерявшего должность Ольденбурга было вызвано сообщением эмигрантской прессы, что из Ленинграда в Москву доставлены материалы, изъятые чекистами в Академии наук СССР, где оказались документы трудовиков, дополненные личными архивами Керенского и Водовозова, у которого хранилась «большая переписка с крупнейшими политическими и литературными деятелями (имеются письма Плеханова, Ленина и др.)»707.)
Водовозов уверял Кускову, что, лишившись своих книг, почти не огорчился, но в некрологе она писала: «Кто знал и видел его превосходную, с исключительной любовью собранную петербургскую библиотеку, – эти до потолка доходящие шкафы с сокровищами по всем отраслям знания, и его среди этих книг, – тот хорошо понимал глубокое его страдание здесь, за рубежом, в разлуке с этим скопленным богатством… Во время нэпа он все еще надеялся, что библиотека его сохранится. Из своих скудных средств он приносил жертвы, чтобы содействовать этому ее сохранению, ее сохранности для будущего». Кускова припоминала их разговор, когда Водовозов, «как всегда раздельно отчеканивая слова и энергично размахивая своей неизменной трубкой», которую приставлял к уху, настойчиво спрашивал ее: «Послушайте, вы занимаетесь русским вопросом, – я не занимаюсь им, – когда падут эти господа?» – «Не скоро, дорогой Василий Васильевич, не скоро…» – «Но тогда мне придется умереть здесь, так и не увидев России и моей библиотеки там, понимаете?» – «Зачем же умирать, Василий Васильевич? Вы так мало занимаетесь политикой, что при малейшем изменении режима сможете вернуться туда…» – «Я? То есть это как же?.. Колодки самодержавия я еще кое-как переносил. Но безобразия и гнусности, которыми угощают народ наши, так сказать, дальние родственники, якобы социалисты,
