страду, и их никуда (ни в Колыму, ни в Соловки) не ссылали, не выкидывали запросто вон. В худшем случае отсылали за провинность на возделываемые по чьей-то глупости равнинные виноградники.
Так, однажды при обустройстве сельсоветской конторы председатель Подтечко на совещании посетовал, что теперь нужен сюда портрет Ленина. И с готовностью выступил Вась-Вась, его закадычный друг и чуть ли не прямой родственник, пройдошливый мастеровой:
– Я добуду портрет! Давай червонцы!
С полученной деньгой Вась-Вась перво-наперво слетал в магазин за беленькой. А в афишу, оказавшуюся под рукой, и завернул подходящий по размеру фотопортрет своей непереносимой тещи, дребезжащей в доме. И принес сей пакет в правление на очередное заседание.
Правленцы пакет не развернули, а просто подвинули от себя на председательский стол. Лишь бригадир Михей с любопытством отвернул уголок упаковки, и, ухмыльнувшись от увиденного, опять прикрыл.
– Что, портрет? – спросил Подтечко. – Ну же, дайте молоток и гвоздь! – А, развернув портрет, хрястнул им об стол вдребезги.
И за фортель такую упекли Вась-Вась на виноградники. На недельку. Потому как вновь возникла потребность в нем, как в мастеровом мужике, – перевели его поближе к конторе. Теща же его, возмущенная вероломством зятя, перестала разговаривать с ним.
Да, сверхсытно вольготничало у моря не одно совхозное начальство, избранные люди, но и все клановое пристроившееся мужичье, которое ухарствовало вдосталь, с повременкой (ни тебе веры и религии – разве что она годилась, как очищающая мода на то, чтобы отслужить при свадьбе, либо отпеть усопшего или бесшабашно погибшего на дороге). Именно управляющий Подтечко соорудил пристанную времянку-домик, где все собутыльники и напивались до положения ниц.
История с лиманным привидением была еще похлеще.
К продавщице Катерине, только что похоронившей свекровь свою, пошли сельчане, чтобы, как водится, вспомянуть ее; Катерина работала в винном отделе, и питья у нее было достаточно. Так что Вась-Вась преуспел и здесь, отпрашиваясь у гаражного бригадира:
– Касьяныч, отпусти на часок, Катька просила: протечка крана у нее – надо починить. – Ну, пустил он его. А назавтра и послезавтра – то же самое. Наконец Касьян видит Катю и пытает у нее:
– И долго ты, Катерина, будешь кран ремонтировать и приглашать Вась-Вась? – У той и глаза полезли на лоб:
– Ради бога, не пускай ко мне этого Емелю. Смертно надоел. Сидит. Глушит водку. Не выгнать его.
Темной ночкой Вась-Вась, находясь в подпитии, погнал колесный трактор вцелик-прямехонько на огонек и вбухал его по самую кабину в черногрязевой лиман; сам перевалялся в грязи, разбираясь со слепу, куда он втюхался и пытаясь хоть самому выбраться из такого месива на сухой берег. Он падал и ползал. Наконец дочерна испачканный весь, приплелся на огонек – это оказалась сторожка. И сторожиха Светлова завопила с перепугу, решив, что это настоящий черт явился к ней, с воплем понеслась прочь и чуть ли не пролетела все село.
А наутро сам Подтечко, расследовавший на месте, чей трактор и как он туда попал, с трудом выяснил, что машину вроде бы брал Вась-Вась. Вась же Вась, известно, божился и уверял, что сам не знает, почему трактор вполз в лиман, но готов помочь вытащить его, хоть и трудновато будет, из грязевой ванны. И его-то, явного виновника происшествия, даже не пожурили за такое разгильдяйство. Все сызнова повеселились, как забаве.
Смешные истории забавляли всех своей немыслимостью.
После лиманной купели Вась-Вась, окрыленный всечасной поблажкой, забрел к дому самого Подтечки. И как раз на крыльце посиживал одиноко Тарас, батька председательский, еще гожий кутила. В одночасье они залезли в подпол, где хранились жбан с яблочно-вишневым вином и жбан с медом; отлично засиделись здесь – с полудня до двух часов ночи, когда домой возвратился разведенный Подтечко. Тот прислушался – и никак не мог сразу понять: где-то пели песни в два голоса; затем догадался, вскипел: да это же в его подполе спевку устроили!.. Он дернул за кольцо крышку подпольную, возопил страшенно:
– Кончай дурь, вылазь! – голосом прямо же гиены огненной.
– Ну-тка, дед, мой первый черед на вылет, – обреченно просипел Вась-Вась. – Я покрепче, небось… А ты вторым пилотом будешь!… – И еще колбасил, крепко шлепнувшись за забором, выброшенный пинком под зад, а дедуля уже пикировал, делая сальто на фоне полной желтой луны, следом же за ним и договаривал на лету приятные слова:
– Слышь, Васька, ты завтра заходи пожалуйста… попеть…
Ему явно непонятен был наставший так перерыв.
– Как же я могу зайти, друг сердешный? – говорил Вась-Вась, довольный скорым исходом. – Я теперь несколько дней буду негожий, немастеровой – болеть буду; ни подняться, ни ступить на ноги не могу. Это мне, видать, за фотку тещину досталось, язви ее. Вот теща-то обрадуется, как про это узнает, стервоза, язва…
И они еще гоготали, черти!
Ефима изумляли такие невероятные «подвиги» местных героев и он лишь сожалел о том, что сейчас здесь нет Антона Кашина: он-то, конечно, тоже подивился бы на эти нравы сельчан и, возможно, мог бы их описать прозаично, поучительно. Стояще. И Ефим живо представил себе, как бы он проиллюстрировал подобное. С нынешними героями, ему знакомыми.
Действительно у Вась-Вась пять дней болела та часть тела, которой достался председательский пинок. И его чуток мучала совесть из-за того, что он по-забывчивости не попал на годовщину смерти смешливого Афонии, безвредного, свойского: тот ехал в коляске мотоцикла, когда мотоцикл врезался во встречную автомашину… Руливший водитель отделался легкими ушибами. А этот чудак, вылетев из коляски, ударился об дорожный столб… Смерть мгновенная…
Для таких людей судьба, наверное, уже предопределена… А тут-то при полете сумасшедшим из подпола даже и испуга никакого не было… «Нужно будет обязательно при дневном свете определить взглядом то расстояние, которое мы пролетели за забор…» – подумал Вась-Вась, удивляясь.
– Поля, твой-то король, когда объявился? – по-тихому подошла к калитке Зина Чалова, жена главного инженера.
– Мой – около двух ночи, – и не скрывала Полина доверительно.
– А наш Чалов, представляешь, до трех часов просидел на горушке щебневой, насыпанной подле дома для дорожного покрытия.
– Что, отключился, небось? Обалдел?
– А-а, их помрачения часты… Я среди ночи вышла наружу (наши ребята спали), чтобы на всякий случай глянуть, где мой алкаш плутает. И что ж вижу: под лампочкой (она светит), на горушке, он сидит и плачет. Просит помочь себе слезть. Стыд какой!
– Один другого стоит, Зинушка. – И Полина стала досказывать. – Я-то, проснувшись, лежала в постели и слышала, как Миша кричал: «Помоги! Помоги!» И сначала подумала: «Черт с тобой! Хоть околей!» А потом все же вышла. Слышу крики и
