она проживала в собственном доме в Молочном, они с Михаилом не царапались по мелочам; зять исполнял тещины просьбы беспрекословно, охотно: садился самолично в автомашину и отвозил ее туда, куда ей было нужно. Без лишних забот. Да вот встал вопрос, как и где ей, бабушке дальше жить; все близкие родичи, собравшись, держали совет и на нем порешили, что ей лучше жить у старшей дочери – Полины. И она, Анфиса, согласившись, четыре года назад продала свой дом, деньги поделила между тремя детьми и переселилась на житье в Штильное, в новый преобразившийся поселок. Но штиль недолго был…
Михаила нет-нет заедало и то, что Анфиса через отношения к нему отворачивалась и от его родни, равнодушных, непроворотливых толстяков, начиная с располневшей донельзя, почти что квадратной матери. Это было у них в роду наследственное несчастье – врожденная полнота, однако они и не отказывали себе ни в еде и ни в самоублажении, никакой умеренности в чем-то не признавали, факт. Так сестра Михаила, Кира, например, повысила свой вес до 146 кг, вследствие чего продавливала и ломала тяжестью тела постель. Она-то всего пару часочков порабатывала в скотном дворе, покидывала соломку, корм буренкам, и все, – и опять закатывалась домой, чтобы, главное, досыпать еще и еще. Безразмерно. Михаил-то всегда, когда заходил в материнский дом, сразу кричал:
– Эй, кругляки, вы где? Опять дрыхните?
Печалило то, что у всех Анфисиных детей (троих) не заладилась, не устроилась по-хорошему жизнь. И Софья, вторая дочь, вышла замуж за пропойцу, родила от него двойняшек, потом развелась, и бывший муж оттяпал у нее полдома и то продал; и она вторично замужествовала, поздно родила еще дочку, но все пошло у нее скверно. И сын Роман, майор, летчик, вышедший в отставку сорокалетним и живущий в корабельном Николаеве, женился столь же неудачно. Жена Лариса до сих пор даже не стирала своих трусиков – все вынужден был делать он, любящий муж. Каково-то! А их сыну Гарику уже 24 года. Он отслужил в армии, поступает в технический ВУЗ. Вот и снова приехал Роман на побывку к матери и сестре, чтобы малость пофорсить, половить в море крабов и на побережье – женские сердца среди отдыхающих красоток. Один и тот же наряд на нем: шорты или спортивные брюки столетней давности, роба или тельняшка, велосипед. По вечерам он переодевался во что-нибудь поприличней и уходил на свой промысел. Брюзжал на все, чем-то недоволен был; хотя пенсия у него получалась приличная, плюс были другие доходы, так как он еще работал.
Роман, надо заметить, рядился в образованного современного Дон-Жуана. С перстнем-печаткой даже. Как-никак приехал из самого Николаева. Но до общей образованности ему было ой как далеко.
Оказалось, что местные жители, несмотря на отсутствие у них образования и большого понятия, себе на уме, с повышенной амбицией и чувствительностью; за стопкой водки переберут по косточкам всех родственников и все обиды, нанесенные друг другу, и кто что должен кому; они невозможно строптивы, необъективны – по их понятиям все окружающие это должны знать и страдать за них. Здесь все брали на голос, на грудки. Нравы дичайшие. Более приличной девушке не за кого выйти замуж. Заранее жизнь ее будет загублена. Хотя вначале все обставляется благополучно: телевизор, ковры, модная одежда.
Раз Михаил Шарых вошел в комнату – лыко не вязал. Пристал к Полине, сцапал ее за грудь, нитку с брошью разорвал и платье. Семнадцатилетний Слава, занимавшийся в секции борьбы, подумал, что тот будет бить мать, размахнулся только левой рукой, и крутой отец, как подкошенный, бултыхнулся в постель. Сын и мать еле успокоились, снова повернулись к включенному телевизору, когда скандалист опять пополз к ним. Слава снова развернулся – и отец лег аккурат между двух кроватей, раздвинув их своим телом. На него тут же насела Полина и принялась его душить:
– Ты прекратишь рукоприкладство или нет?
Слава уже оттаскивал ее:
– Ты, что, сесть за решетку хочешь? Ведь задушишь его…
А после сказал матери, что он против развода родителей: их отец не хуже других.
Оттого, наверное, одиннадцатилетняя Вера с самого начала росла папенькиной дочерью. Полина не сделала аборт, к которому склонялась, потому, что все ей говорили: смотри, можешь остаться и без первенца. Характерец у Веры огневой, тоже в отца. Она дерзит всем в доме, в том числе бабушке, случается, и Славе, в присутствии всех. Огрызается. Причем родители лишь лыбятся при этом, не спешат одернуть ее; они не заставляют ее участвовать в хозяйских делах: не хочет их делать – и пускай. А ежели что не по ней, – она, что неисправимая садистка, ноет, хнычет, тянет слова, обижает маленьких, кого нетрудно обидеть, кто сдачи не даст, пыхтит, злится злюка. К несчастью, она не имеет и не находит друзей среди сверстников, как коряга, болтающаяся на мелководье.
Теперь у нее еще большая перспектива: Слава – отрада бабушки – поступает в Мурманское мореходное училище. Он уже сдал один экзамен успешно.
Справедливо то, что и здесь, в глубинке, не застаивалась жизнь сельчан, а подспудно, несмотря на крепкое и богатое совхозное хозяйство, она бродила, распускалась своеобразно, обходя препятствия. И, конечно же, у предприимчивых, ухватистых. Несомненно-таки набиравшая силу и жажду заполучить свое и получше пожить молодежь не хотела нисколько по-черному копаться в земле, и родители явно старались пристроить ее в более перспективные городские условия, чтобы чадушки не маялись – не каялись век. Для чего завязывались и знакомства с толковыми, полезными отдыхающими, могущими поспособствовать в устройстве сыночка или доченьки то в институт, то в какое-нибудь училище.
Вообщем, сельские ребята с малолетства были уже непоправимо избалованы поблажками, вольностью в запросах жизни; они, будто невесты на выданье, не могли дождаться часа, чтобы упорхнуть из отчего дама, чтобы зажить по-своему – молодо, задорно, как им представлялось.
XVII
В веселых рассказах о самих себе тамошних сельчан, не скрыть, непременно присутствовало какое-то восхищение своим неукротимо вырывавшимся, недооцененном молодечеством – ничем иным как молодечеством; оно бурлило таким, они точно знали, и в жилах их прапрапредков, дерзновенных, охочих к тому, чтобы все испытать и познать самолично, если только светил простор для их фантазии. Нельзя жить без этого! Им отчаянно весело бывало за счет какой-нибудь промашки и кого-то другого или тогда, когда убыток от их утех-развлечений несли государство, страна, т.е. вроде бы никто, а сами они нисколько не страдали, нет; все – и самые нерадивые из них – числились на вес золота в хозяйстве, особенно в
