— Как думаешь, на небесах будут краски? — спросил Джордж однажды, когда я вошла с блюдом ирландской тушенки и кукурузным хлебом, надеясь, что он поест.
— Акварельные или масляные?
— Я непривередлив.
— Зависит от того, куда попадешь, — рассудительно заметил Дадли.
— Хоть куда. Если попаду в рай, то только через черный ход. Если я попаду в ад, то только через черный ход, который будет широко открыт для меня.
Дадли захихикал.
— Самая смехотворная, бесполезная затея — похоронная процессия. Какое значение имеет она для знаменитости сегодняшнего дня? Я хочу устроить свою прямо сейчас.
— Сейчас?
— Воскресенье подойдет. Найми мне экипаж, Хэнк, достаточно вместительный для нас четверых.
В воскресенье Дадли опять закутал его в шерстяные одежды и попытался надеть на него спортивную шапочку.
— Нет! Я настаиваю на моей шляпе с красным пером. — Джордж окутал шею красным шелковым шарфом. Его тщеславие пребывало в полном здравии — хороший признак. Дадли решил угодить ему и нашел его шляпу.
Выйдя к наемному экипажу, влекомому черной кобылой — обстоятельство, вызвавшее у Джорджа глухое ворчание, — он заявил:
— Я хочу сидеть впереди, рядом с кучером.
— Будь разумен. — Дадли затолкал его внутрь.
— А я когда-нибудь был таким? — пробормотал Джордж. — Хэнк, ты взял с собой книгу Уитмена?
Хэнк отправился в дом за книгой.
Джордж открыл люк в крыше и приказал кучеру:
— К Бруклинскому мосту. Въехать на мост.
Ничто менее грандиозное не могло удовлетворить его.
Джордж не сводил глаз с окошка, когда мы ехали по Ирвинг-плейс и Бродвею, весь путь к парку Городского совета, а затем по дороге на мост. Где-то посередине он приказал кучеру остановиться.
— Я не могу сделать это, сэр.
— Удовлетворите его просьбу, если можете, — попросил Хэнк через люк в крыше. — Вы будете вознаграждены за ваши труды.
Кучер натянул поводья, а все движение стало обтекать нас.
— Я хочу ощутить все это, — заявил Джордж и, задыхаясь, выбрался из экипажа. Он ухватился за тросы, чтобы ощутить их вибрацию от могучей силы Бруклина и Манхэттена. Ему все еще были присущи и храбрость, и страсть, и столь милая эксцентричность.
— Так высоко над рекой я уже нахожусь на полпути к небесам. Прочти-ка мне «На Бруклинском перевозе».
Мы тесно окружили Хэнка, чтобы защитить от ветра.
Гудок пассажирского парохода звучал долго и душераздирающе, исполненный отзвука расставания и потери.
— В Центральный парк, — приказал Джордж кучеру. — Езжай по Пятой авеню.
Он еще раз хотел насладиться видом Нью-Йорка, и я была самым настоящим псаломщиком в этой процессии.
Когда мы ехали по Дамской Миле, он бросал взгляды между стоявшими у витрин зеваками на выставленные в них товары и сказал Дадли:
— Купи Кларе какое-нибудь изысканное платье. Ей божественно к лицу изумрудно-зеленый цвет.
У меня хватило ума не противиться этой любви.
— Ты щедр, Джордж.
— Ты тоже была щедра. — Он взял меня за руку. — Я сожалею, что заставил тебя пройти через все это с Эдвином. — Его голос зазвучал надтреснуто. — Я так хотел твоего присутствия в моей жизни!
— Нет необходимости говорить об этом.
В парке он пожирал глазами скелетообразные деревья, на которых почки еще не набухли новыми листьями, траву, едва начинающую возобновление своей жизни, все еще редкую и грязную.
— Потрясающе, — пробормотал он. — Не припомню лучшего вида.
В конце концов, красота узнается не только глазами.
— Я хочу вернуть те дни, когда слишком много работал и слишком мало развлекался.
В сумерках на пути домой мы проехались вокруг тихого Грэмерси-парка.
— Клоп, клоп, клоп, — произнес он в такт ритму движения лошади. — Как будто хронометр отсчитывает мои секунды.
Его взгляд замер на «Клубе лицедеев», будто он видел через стену написанный им портрет актрисы Моджески.
— По крайней мере это останется, — промолвил он.
Я поняла это, почувствовала своим нутром вечное стремление заявить свое «я» на будущие века.
После этой прогулки он больше не прикоснулся к кисти.
На следующей неделе опять состоялось убийственное заседание у начальства. Генри сказал, что мне лучше присутствовать на нем. Я была как на иголках. Надеялась услышать, что период неопределенности закончился и я могу возродить мою прежнюю свободу работы над новыми замыслами.
Не было ни радостных приветствий, ни любезностей. Одно это заставило меня приготовиться к худшему. Булавкой в галстуке мистера Тиффани оказалась на сей раз зловещего вида черная жемчужина. Перед тем как мы приступили к цифрам, я улучила момент и воспользовалась свободной минутой.
— Знаю, что вы подготовили некоторые цифры для нашего рассмотрения, но я просто хочу сказать, что вы не можете относиться к искусству только как к статистике или к его творцам — как к бездушным механизмам. Именно чувство природы, цвета и стекла, которым обладаю я, и наслаждение, которое я испытываю от разработки новых форм и аранжировки элементов мотива, сделали абажуры из свинцового стекла значительным дополнением к прибыли компании. Это будет продолжаться, если вы вернете мне привилегию разработки предметов более изысканного стиля. Они полностью соответствуют желанию мистера Тиффани укреплять его репутацию.
Добровольно, исполненная отчаяния, я жертвовала своей репутацией в пользу его. Я пойду на все, лишь бы спасти жизнеспособность моего отдела.
— Благодарю вас, — выдавил из себя мистер Тиффани. — Мы ценим ваше заявление и вашу позицию. — В его глазах читалась боль. Он, должно быть, знал, что последует далее.
Мистер Томас раздал копии проспекта и будущих рекомендаций. Я увидела, что со времени последнего заседания только шесть ламп по моим новым разработкам были запланированы в производство, все — с низкой ценой: настурция, малая бегония, пуансеттия, «черноглазая Сюзанна» и два варианта тюльпана. В предыдущие годы это был бы объем работы на четыре месяца, а не на год.
Изготовление более дешевых ламп означало повторное использование форм абажуров и ранее разработанных оснований. Мне никак не хотелось признаваться себе в этом, но иногда повторение форм убивало во мне всякое воодушевление. Без возможности разрабатывать сложный замысел наслаждение от раздумий, куда пойдут линии контура, и от подбора стекла пропадало.
Перечень ламп, чье производство было прекращено, поверг меня в уныние — погребальная песнь по павлину, винограду, яблоку с виноградом, анютиным глазкам, цветам калины, герани, желтым нарциссам и всем трем вариантам с тюльпанами — тюльпановому дереву, разбросанным тюльпанам и пучкам тюльпанов. Что имело начальство против тюльпанов? Я наполовину была готова к отмене бабочки, лотоса, паутины и цветка кабачка, дорогих изделий сложной работы, и как в воду смотрела — быстрее всего прекратилась «жизнь» цветка кабачка. Сможет ли мое сердце когда-нибудь еще биться так бешено, как в то время, когда я разрабатывала эти модели?
