Я просунула записку под дверь.
Глава 46
Отлив
— Если мне не стоит делать это, тогда я иду с вами, — во всеуслышание заявил Джордж в гостиной.
Дадли и Хэнк в один голос запротестовали:
— Нет!
Джордж объединил ухмылку и недовольство в одну преуморительную гримасу. Для него это был год отчаянной борьбы. Приступы обморочного состояния, изматывающий кашель, пребывание в лечебнице, противоречивые диагнозы, неистовое рисование, невзирая на сильное волнение, — то ли из безудержной радости, то ли для того, чтобы оставить после себя какой-то след, я не знаю. Под шутовской обидой он прятал действительную безутешность от мысли остаться в одиночестве накануне Нового года.
— Я останусь с тобой, если тебе угодно, — сказала я ему.
— Клара! — панически вырвалось у Бернарда, и я увидела по его глазам: он хотел, чтобы я была с ним.
Чувство нежности охватило меня. Что я наделала! Все разговоры, все движение в комнате внезапно остановились. Все взгляды переместились с Бернарда на меня, затем на Джорджа.
Высокомерно задрав свой подбородок, Джордж расправил плечи и продекламировал:
— Джордж Уолдоу, космос, сын Манхэттена. Дайте мне улицы и лица. Дайте мне Бродвей. Дайте мне сильные голоса, пышные зрелища, страсти. Дайте мне еще один год.
— Хорошо, Уолт[38]. Раз так, укутайся как следует, — пошел на уступку Хэнк.
Бернард и я с взаимным облегчением обменялись любящими взглядами.
Дадли заставил Джорджа надеть пару шерстяных свитеров, толстое теплое кашне и вязаную спортивную шапочку. Джордж также облачился в два пальто — свое собственное, которое Дадли застегнул на спине, чтобы не продувало ветром, а поверх него большего размера пальто Хэнка, застегнутое спереди. Он чуть не задохнулся в подземке, и я ощутила горячечную, скачущую лихорадку его волнения.
Хэнк захихикал:
— Ты смахиваешь на рыболова из штата Мэн.
— Может быть, Уинслоу Хоумер нарисует меня.
Насколько удавалось при таком количестве рукавов, он принял позу человека, вглядывающегося в даль бушующего моря, — как показалось мне, пророчески.
Выходя из подземки на Сорок второй улице, Бернард взял меня за руку, я протянула свою Элис, она свою — Уильяму, за ней последовали остальные из нашей компании, и мы пробирались таким образом по Бродвею, проходя мимо борделей, особняков, ресторанов даров моря и манежа, чтобы забраться в самую гущу поющей, орущей, дующей в жестяные рожки, бьющей в барабаны толпы. На Таймс-сквер мы вытянули шеи, чтобы рассмотреть купол на верху высотки Таймс-тауэр, на три этажа выше «Утюга».
— Тот, кто изобрел слово «небоскреб», — глупец, — пробормотал Джордж. — Надо было придумать что-то вроде «небокасатель» или «небопронзитель». Скрести — неверное определение.
— Что-то мы нынче сварливые, — ласково промурлыкал Дадли и потрепал Джорджа по щеке.
Последние три года постояльцы пансиона Оуэнс праздновали канун Нового года здесь, любуясь Таймс-тауэр, иллюминированной от основания до купола, и глазея на фейерверк, расцвечивающий небо. В этом году фейерверк запретили. Вместо этого на флагшток купола здания должен был опуститься огромный шар, освещенный мощными электрическими лампочками.
— Он должен подняться в Новый год, а не опускаться, — проворчал Джордж.
За одну минуту до полуночи шар вспыхнул огнями и пополз вниз. Мы присоединились к воплям, скандирующим счет последним секундам, а Джордж прокашлял его.
В какофонии голосов, труб и битья барабанов Бернард прижал меня к себе и принялся безостановочно осыпать поцелуями, пока мы не разъединились, чтобы передохнуть, и глупо засмеялись сами над собой. Он опять притянул меня к себе, коснулся мочки моего уха кончиком языка и прошептал:
— Клара, дорогая, 1908 год будет нашим годом.
После этого Джордж быстро стал сдавать. Генри Белнэп опять заплатил за частную лечебницу, но после кратковременного пребывания в ней Джордж настоял на том, чтобы доживать свои последние дни в студии. Он писал маслом, когда был в состоянии, Мерри готовила ему специальную еду, а Генри приносил любимые лакомства Джорджа из «Дельмонико».
