Крепко тебя обнимаю,
твой К. Воробьев.
3.09.74».
Астафьев — Воробьеву:
«Дорогой Костя!
Ну, на Руси от веку так, уж если на кого повалится беда — отворяй ворота! Очень опечалило меня твое письмо. Писателю можно ломать ноги, руки, отрезать почки и даже яйца отрывать, но голову долбить?! Это уж ни к чему! Что я тебе могу сказать? — лишь старое, изведанное, от которого толку, конечно, нет, но всегда говорится — мужайся!
Я к этому письму приложу записку к Юрию Львовичу Прокушеву — директору издательства „Современник“. Он вроде хорошо ко мне относится, может, что и поможет, а решает в общем-то многое в этом издательстве именно он.
Я живу потихоньку. Мои беды и хвори поменьше — вот ныне, будучи в Сибири, снова заболел воспалением легких, восьмой раз за жизнь и третий — в последние два года. Говорят: больше не надо! Ибо пневмония хроническая, и с нею шутки нехорошие.
Помаленьку пишу пустяки всякие, готовясь добить что-нибудь посерьезней. В Вологде мне хорошо дышится и живется, а это очень много в нынешние дни. В начале октября собираюсь быть в Москве, а завтра поеду в деревню, побродить и поработать, ибо из-за хвори нынче не видел почти леса.
Крепко обнимаю тебя — твой Виктор».
К посланию Астафьева приложен текст еще одного письма: «Директору издательства „Современник“
Прокушеву Юрию Львовичу.
Дорогой Юрий Львович!
Податель этой записки превосходный русский писатель, но судьба его всегда складывалась так, что на него валились и валятся не шишки, а целые каменья, которые иного уж давно бы разжулькали в лепешку, а он вот держится стойким своим духом.
Впрочем, думаю, Вы захотите послушать русского талантливого человека и помочь ему. Понимаю, что с подобными просьбами Вам досаждают дни и ночи, но посчитайте мою просьбу случаем особым — помогите Константину Воробьеву. Заранее Вам благодарный —
Виктор Астафьев.
10 сентября 1974 г.».
Воробьев — Астафьеву:
«Дорогой Виктор!
Спасибо за письмо, за рекомендацию. А вот воспользоваться ею я, кажется, не смогу, так как пребываю преимущественно в лежачем положении. Да, Прокушев, оказывается, как передал мне Миша Колосов, не считает возможным издавать меня, поскольку, видите ли, я не являюсь русским писателем (имеется в виду место жительства).
Вот, брат, какие пироги.
Но переживем и это. Было ведь и хуже и подлей. И опасней.
Будь жив и здоров.
Обнимаю тебя, твой К. Воробьев.
19.09.74».
Новогоднее поздравление Астафьева на открытке. Отправлено из Вологды 21 декабря 1974 г.:
«Дорогой Костя!
Поздравляю тебя с Новым годом, желаю, чтоб в новом году подладилось твое здоровье, чтобы ничего у тебя больше не долбили и не обрезали — все уж и так обрезано, ничего лишнего не осталось! Рад был увидеть твою фотографию в „Лит. России“, пусть и усталую.
С удовольствием прочел отрывок. Дай Бог тебе наладиться и в работе. Меня заверили, что в „Современнике“ тебя издадут, хотя, откровенно говоря, я уже мало кому верю из тех, кто садится или сел в издательское или журнальное кресло. Все „братишки“ становятся хуже чужих, к людям подозрительны и бдительны. Со всеми бывшими „друзьями“, севшими на должности, я повздорил из-за этого.
Ну, да Бог с ними!
Мира всем нам!
Обнимаю и целую — Виктор».
Переписка двух писателей подошла к концу — 2 марта 1975 года Константина Воробьева не стало. Скончался он в Вильнюсе.
«Творческая судьба Константина Воробьева, — итожит одну из своих статей Астафьев, — наглядное подтверждение тому, как ему, да и всем нам, далась эта самая литература и то положение, которое мы по справедливости в ней занимаем».
«Всем нам» — это весьма немногочисленной группе писателей. Виктор Петрович не называет здесь имен, но несомненно, что среди них, по его мнению, самое почетное место занимает Василь Быков.
Астафьев и Быков — одногодки, почти ровесники. Оба — фронтовики, причем Быков тоже ушел на фронт добровольцем. Воевал он в «маломерной», по определению Астафьева, артиллерии, был тяжело ранен, а однажды едва избежал расстрела…
Известно, что Виктор Астафьев читал постоянно и много, и это при том, что чтение для него, потерявшего на войне глаз, было нелегкой работой. Поэтому он был прекрасно знаком с творчеством тех своих собратьев по перу, которых он выделял из ряда военных писателей, — Константина Воробьева, Евгения Носова, Юрия Бондарева. Произведения Василя Быкова для Виктора Петровича обладали, конечно, особой притягательностью. Он рассматривал их как своего рода мерило художественной правды. Чем больше Астафьев читал Быкова, вникая в сущность пережитого, условия и последствия войны, тем острее он воспринимал прошлое, окончательно освобождаясь от романтического ореола в осмыслении победы.
Творческие и общественные позиции Астафьева и Быкова с годами становились все более созвучными. «Выполняющий долг писателя и гражданина» — так Виктор Астафьев назвал в 1974 году свою первую статью о творчестве Василя Быкова. Приурочена она была к 50-летию белорусского прозаика. Тон ее был возвышенным, можно даже сказать, выспренним: «Настала пора держать отчет, становиться на боевую поверку двадцать четвертому году — великому и горькому; году бойцов, которые докажут потом в труде и на войне, что они помнят не только о своем человеческом назначении, но и о той ответственности, какую наложило на них время, их год!..
19 июня 1924 года в тихой лесистой трудовой Белоруссии родился будущий воин и писатель — Василь Быков…»
В той же статье Астафьев отмечает, что встречался с Василем Быковым пока только мимолетом, «в толчее писательских съездов и собраний, потом мы изредка писали друг другу…». Несмотря на это, продолжает Астафьев, «я давно знал и знаю этого человека с простоватым на первый взгляд лицом застенчивого сельского интеллигента, с умно и опять же застенчиво-скромно мерцающими под роговыми очками глазами, вешняя прозелень которых выдает истинного сына Белой Руси, — с рождения увиден и навечно отражен в них цвет спокойно зеленеющей родимой земли, которую белорусы умеют не только любить и оплакивать, но и умирать за нее, — не к месту, может, а все ж напомню, что в Отечественную войну погиб каждый четвертый белорус». Представление о личности Василя Быкова у Астафьева связано с его творческой сутью. «Писательский труд, как давно замечено, не что иное, как отражение души, свет ее…», «труд истинного писателя, произведения, им созданные, всегда похожи на него самого — оттого-то и происходит узнавание писателя… по книгам и мыслям его».
Вот, собственно, почему и на Урале, и на Севере, и по всей Советской стране люди «разумеют его… где-то по соседству живущим, и словно забывают напрочь, что под произведениями Василя Быкова стоит мелко набранное: „Перевод с белорусского“; и это не обезличка национального, не отрицание принадлежности к своему народу — это та самая творческая индивидуальность, та сила таланта, которая стирает всякую условность общения между людьми и делает единым читателя и писателя в любви и доверительности друг к другу, хотя самому писателю, работающему на родном языке, общение с широким многонациональным советским читателем создает дополнительные очень большие сложности и трудности: ведь как бы хорошо ни переводили произведение, утраты, особенно языковые, при этом неизбежны».
