— А что осталось, если деньги выгребли?
— Осталось главное — собственность. Месторождения остались, нефтепромыслы, капиталка, инфраструктура, рынок сбыта, непрофильные активы. Поверьте, денежки опять и очень быстро нарастут. И даже еще больше, цена-то нефти скачет. А что касается долгов — их спишут на прежнего хозяина, а тот уже или в Харпе, или в Ницце.
— Тогда вопрос… Здесь курят?
— Нет, но вы курите.
— Спасибо. Такой вопрос: а вы чем от них отличаетесь?
— Мы отличаемся в главном. Ваш «Нефтепром» бежит к царю с криком: «Я хороший, а вот он ворует!». Мы же докладываем власти, что воруют все.
— А власть что, не ворует? Тот же Миша-два процента?
— Ну, вспомнили кого… Да и не наш это уровень. Мы здесь летаем, к земле ближе.
— Ну хорошо… — Кабинетик мгновенно заполнился дымом, и Лузгин подумал, что майору это неприятно, ну и черт с ним. — Что вы все на «нефтянку» набросились? Разве не знаете, что на строительстве дорог воруют больше? Знаете, конечно, но молчите, потому что нефтедоллары ворует бизнес, а деньги дорожного фонда ворует власть. Притом красиво, беззастенчиво ворует, под аплодисменты населения. Но вы ее не трогаете, потому что на нее работаете. И только, ради бога, не говорите мне, что господа журналисты в этом смысле ничем не лучше вас.
— А так оно и есть. Вы же молчите.
— А вы нам дайте факты!
— Хорошо, дадим, — спокойно предложил майор Сорокин. — Где вы их напечатаете? Назовите газету, издателя, назовите фамилию редактора, который рискнет?..
Майор сидел, забросив ногу на ногу, и смотрел на Лузгина с сочувствием однополчанина. Лузгин же таковым себя не ощущал. Всю свою жизнь он воспринимал майорскую «контору» без трепета в коленках, но с должным пиететом, понимая и принимая ее полезность и необходимость любому государству. Среди его знакомых были люди из «конторы», в большинстве своем нормальные, контактные мужики. В перетрясках девяностых многие из них выпали за борт, ушли на пенсию и в бизнес, а несколько — в лузгинские приятели по преферансу, и не существовало в мире темы, которую с ними за рюмкой нельзя было обсудить. И, если подвести итог, если расставить все точки, чего Лузгин, вообще-то делать не любил, то получалось, что при всем своем продуманном уважении к «конторе» он гораздо лучше относился к ее людям, чем в целом к ней самой.
— Можно высказать мнение? — Он нутром чувствовал, что некая преамбула заканчивается, и сейчас майор Сорокин перейдет к делу. — Не свое личное, а, так сказать, передовой общественности. Так вот, по мнению передовой общественности, вы как были сволочами, так сволочами и остались; но, если раньше вы хотя бы работали на государство, то теперь работаете хрен знает на кого.
— Неправда ваша, — сказал майор Сорокин. — В смысле, не совсем права общественность. Мы как работали на государство, так на государство и работаем. А теперь зададим вопрос: не по вине ли упомянутой передовой общественности нынче само государство работает хрен знает на кого?
— Красиво, — произнес Лузгин. — Красиво. Уважаю.
— Надеюсь, что публично вы меня цитировать не станете. Я это вам по-дружески сказал.
— Не стану, — обещал Лузгин, — но запомню.
— На вашем месте я бы выбросил всю эту дрянь из головы. Давайте-ка о главном.
— Минуточку, — сказал Лузгин, — я бы хотел прояснить для себя еще одну интересную мне лично тему. Если вы не возражаете, конечно.
— Весь внимание.
— Захват поезда. Неужели не было… сигналов?
— Не было.
— А вы говорите: агенты…
— Вот именно. Чтобы внедрить агента в бизнес или власть, нужны годы. Когда же мы имеем дело с терроризмом, особенно этническим или религиозным, — это десятки лет.
— Ну, скажете.
— Не меньше десяти, поверьте. Иначе провал гарантирован. А нас пятнадцать лет трясли и перетряхивали. Лучшие кадры ушли еще в девяностых. Кому, когда было воспитывать серьезных агентов внедрения?
— Опять виновата общественность.
— Ерничать — веселое занятие. Да и сам я не прочь иногда.
— То, что Агамалов со свитой в последний момент полетел вертолетом — случайность или все-таки что-то сработало?
— Случайность. Хотя, из корпоративных соображений, я должен был сейчас многозначительно смолчать, и вы бы подумали, что не случайность.
— Бандитов взяли? Ну, тех, кто ушел.
— Пока не взяли.
— А Махита?
— К нему нет никаких претензий. Наоборот — переговорщик, миротворец.
— Он ваш агент? — спросил Лузгин.
Майор и бровью не повел.
— Где он сейчас?
— По нашим данным — у себя на юге.
— Дякин с ним?
Майор кивнул.
— А что заложники? Те, в Казанлыке.
— Работаем.
— Земнова выдали?
Майор отрицательно повертел головой.
— Короче, рассосалось, — с усмешкой произнес Лузгин. — Меня еще допрашивать будут?
— Если по ходу следствия потребуется что-то уточнить.
— Я понял. Вопросов больше не имею. Теперь можете спрашивать сами.
Майор почесал подбородок в задумчивости.
— Собственно, мне вас и не о чем спрашивать. Отличная работа, Владимир Васильевич. Я слушал запись, сегодня читал расшифровку…
— Быстро работаете.
— Умеем, когда надо… Снимаю шляпу перед вашим профессионализмом: так разговорить объект не каждый следователь может. А вопросы наводящие!.. Как вы тонко, как естественно их ставили.
— Он не объект. Он отец моей жены.
— Разве это что-то меняет? Или другому человеку мы подлость и преступление не простим, а вот родственнику — совсем другое дело? Так вас понимать?
— Но он же лично сам ничего не совершал.
— Но и не помешал совершить, однако? К нему же пьяный Иванов потом приехал и все по пьяни рассказал. И что же ваш старик? А ничего, взял грех на душу и столько лет молчал. А мог бы потребовать вскрытия.
— Да ничего бы вскрытие не обнаружило. У Вольфа и так был цирроз.
— Вот видите, вы уже сами старика защищаете, по крайней мере, пытаетесь его понять. Ведь если бы тогда все это всплыло, компания бы рухнула. Весь высший менеджмент пошел бы за решетку. Кредитов — ноль, инвестиций западных — ноль, контракты — в мусорное ведро, репутация компании загублена навеки. Вот что лежало на одной чаше весов. А на другой чашечке — некто Вольф, запойный алкоголик, запутавшийся в своих связях с бандитами, упрямый и заносчивый, грубит инвесторам, но до сих пор решающе влиятелен в совете директоров, хотя его действия и приносят убытки… Ну, сделали ему успокоительный укол, несовместимый с тем количеством спиртного, что в нем находилось, печень-то и отказала.
