— Сорокину, майору твоему. Он, кстати, про бумагу и сказал. Иначе запись силы не имеет. В смысле юридической.
— Я ничего писать не буду, — сказал Лузгин, вытирая руки бумажной салфеткой, — и вообще, отдай мне диктофон.
— Не дергайся, — сказал Ломакин, — все нормально, Володя. Сам подумай: все — нормально. Старика жалко? А он, подумай, Вольфа пожалел?
— Это другое.
— Ничего подобного. Тебе, кстати, пора, уже четыре. Да не кисни ты, Вовка, не кисни! И пошли ты всех…
— Начиная с тебя?
— Меня не надо, — сказал Ломакин, — я хороший.
У входа во Дворец колыхался пикет из размахивавших плакатами и кричавших визгливыми голосами толстых теток в пуховых платках и кожаных, до колен, одинаковых куртках. Когда Лузгин поднимался по ступенькам, он краем глаза ухватил направленный в него сердитый взгляд одной из них. Почувствовав контакт, тетка заорала, замахиваясь на него своим оружием, напоминавшим обклеенную бумагой фанерную лопату: «Правда, правда пиши! Почему правда не пишешь?». Лузгин подумал: на своих-то мужиков, поди, не замахнешься и рта не разинешь — сразу зарежут, джигиты… А еще он отметил, что никто из «голубых» пикет не охранял: знали, что женщин не тронут, как бы хамски, развязно они ни вопили. И тут он узнал тетку, кричавшую ему о «правде». Лузгин подошел к ней, преодолевая отпор недобрых темных глаз, назвался и сказал, что он приходил к ней один раз со стариком и что Анечка нашлась, они были не правы, извините, и как там Алик и его дела. «Убили, — ответила женщина. — Твои убили». И снова крикнула: «Правда пиши!».
В раздевалке Лузгина отловили две худые юные девицы из пресс-центра и чуть ли не под руки повлекли на второй этаж, где в большой комнате с овальным столом его ожидало подрастающее поколение журналистов. Лузгин числился героем — еще не награжденным, но объявленным, и предстояло соответствовать. Работавший с ним следователь подобный ход событий уверенно предполагал и при последней встрече без нажима, но четко напомнил Лузгину о данной им подписке о неразглашении. «А что же мне тогда рассказывать?» — обиженно спросил Лузгин. «Про мужество и стойкость ветеранов», — посоветовал следователь, намекая, что личная скромность в данной ситуации пойдет на пользу и следствию, и Лузгину: скромность украшает и не разглашает.
Первый же вопрос, заданный ему, вполне мог бы стать и последним, чисто и конкретно завершающим дискуссию:
— Как вы относитесь к профессии журналиста?
Лузгин пришел в профессию баснословно давно, в эпоху относительного социального равенства (пусть даже равенства в бедности), и совершенно не думал о том, сколько денег эта профессия ему принесет (сколько положено, столько и принесет). С тех пор прошло почти сорок лет, и вторую половину этого, очень короткого, срока он жил и работал уже в другую эпоху, в другой стране, жестоко расслоившейся и указавшей прессе ее истинное место (без обид).
— Давно и крепко не люблю, — сказал Лузгин, — но ничего другого делать не умею. — И обратил внимание на то, что ни один из журналистов эту его кровью и потом, всей жизнью выстраданную фразу себе в блокнот не записал.
19
Майор Сорокин попросил его о встрече на третий день после того, как Лузгин передал диктофон Ломакину. Голос у майора был не начальственный, не должностной, но настойчивый — как у старшего товарища, которого товарищ младший должен слушаться. Место встречи тоже было выбрано по-свойски: в местной «конторе». Дескать, приходите запросто, вы же наш друг и соратник, увидите, как чекисты живут…
Жили они, надо признать, довольно скромно. После инопланетных интерьеров «Сибнефтепрома» убранство «конторской» службы отдавало горкомовской забытой канцелярщиной — старый скрипучий паркет, крашенные под дерево пластиковые панели на стенах, дверь больничного типа. Мебель была новая, но дешевая, сплошь железо с поролоном, обтянутым черным сукном, столешницы с искусственным покрытием, компьютеры конца прошлого века. Видно было, что власть не слишком тратилась на эту штатную защиту государства, о чем Лузгин и заявил Сорокину, едва усевшись в кресло у окна небольшого кабинета. Сам майор, тоже в кресле, расположился напротив и орудовал электрочайником над низким столиком с посудой.
— Ваши бы слова да президенту в уши, — сказал Сорокин, печально сдвинув брови.
— Служба безопасности в «Сибнефтепроме» упакована куда богаче. И платят там, я полагаю, втрое больше.
— Вдесятеро больше, уважаемый. Но дело в том, что они защищают нефть, защищают деньги, а мы — всего лишь страну.
— Ну, так идите к ним.
— А не зовут! — весело сказал майор.
— Да быть не может… Они же всегда кадрами от вас питались.
— Напитались уже, напитались… Это в середине девяностых за каждым из наших людей бегали с ба-а-льшими предложениями. Держать нашего бывшего у себя в штате считалось модным, полезным и престижным. Время ушло, Владим Василич, нынче не зовут. За очень редким исключением.
— И каково оно, это исключение?
— Вот так вот все вам расскажи… Вы пейте, чай — хороший, лимон — свежий, по дороге сюда купил.
— И все-таки? Хотя бы один пример.
— В вас еще не умер журналист, не умер… — Майор задумался, глядя в пустоту мимо уха Лузгина. — Надобно или годами задницу лизать, гасить сигналы, или портить жизнь их конкурентам. Тогда, по совокупности заслуг, могут и позвать, пристроить на хлебное место. А так, по делу… У каждого из олигархов своя система и разведки, и контрразведки давно отстроена, и люди там, я честно вам скажу, уже ничуть не хуже наших. Единственное, в чем мы их всегда опережали, чего у них толком не было и нет, — это агентура.
— Стукачи.
— Не опошляйте, вам эта глупость не к лицу. Мы своих агентов лелеяли и холили годами, десятилетиями. Настоящий агент только с тобой работать и будет, его сменщику не передашь — откажется. И работает он не за деньги — за идею.
— Да бросьте вы.
— А нечего бросать, святая правда. Вот стукачи, как вы сказали, те всегда хотели бы за деньги, а настоящий агент верит в то, что он вместе с нами — на страже.
— На страже кого?
— Государства.
— Какого государства?
— Своего, родного. Отсюда и его, агента, эффективность. Так вот, у вашего любимого «Сибнефтепрома» такой системы нет. Там все гораздо проще: вот тебе пачка баксов — сопри мне диск в «Лукойле». И, понятное дело, наоборот. Поэтому следи, чтоб у тебя тоже не сперли.
— Да все давно поделено, весь рынок, нет смысла воровать, они уже давно не борются друг с другом.
— На людях — да, соратники, а под ковром… Каждый бизнес — война. Большой бизнес — большая война. Попробуй только зазеваться — сожрут соратники или подставят, продадут.
— Кому продадут?
— Царю-батюшке. Например, схему ухода от налогов. Она у всех одна или похожа, но доказательства нужны, прямые доказательства. Найти в структуре слабое звено, надавить шантажом или деньгами, получить доказательства и уже с ними — к царю. «Грабят вас, батюшка, в казну денег не несут, на Багамы переводят!». Тот кулаком — хрясь, и войско посылает. Денежки выгребет, казну пополнит, а что осталось — тем, кто верноподданнически настучал: делите. Всегда так было, всегда будет.
