Очень долго я просто плакала.
Каждый день в полдень Алекса приводили на городскую площадь и наказывали за то, что совершил его брат. Обычный человек уже давно бы умер. А для Алекса это был новый круг ада.
Я перестала печь хлеб. Без хлеба в деревушке стало горько. Нечего было класть на стол за семейным обедом, нечего переваривать за разговорами. Не было булочек, которые можно передать любимой. Сколько бы люди ни съели, они чувствовали внутри пустоту.
Однажды я вышла из дома и отправилась пешком в ближайший большой город. Отсюда пришли Алекс с братом, здесь дома были такими высокими, что крыш не разглядишь. Имелось тут специальное здание, полное книг; их было столько, сколько зерен в мешке. Я сказала сидящей за письменным столом женщине, что мне нужно, и она повела меня вниз по крутым железным ступеням, туда, где на стенах нашли приют книги в кожаных обложках.
Из них я узнала, что убить упыря можно разными способами.
Можно закопать глубоко в землю его тело, набитое черноземом.
Можно вбить в голову гвоздь.
Можно измельчить околоплодную оболочку, похожую на ту, в которой был рожден Казимир, и скормить ее упырю.
Или можно вскрыть его сердце, и тогда кровь жертв хлынет наружу.
Кое-что из написанного было бабушкиными сказками, но последнее — правдой: потому что, если у Алекса вырвут сердце, уверена, я истеку кровью.
Лео
Она похожа на енота.
На измученного, неподвижного, прекрасного енота.
Под глазами черные круги — от недосыпания и размазанной туши, наверное, — а щеки горят. Директор похоронного бюро — который случайно оказался тем самым женатым парнем, которого я встретил пару дней назад, как будто в этом городке нет других похоронных бюро, — протягивает мне компресс, чтобы я положил его ей на лоб. От компресса становятся мокрыми волосы и ворот ее черного платья.
— Привет, — говорю я, когда Сейдж открывает глаза. — Похоже, ты привыкла пугать людей.
Скажу одно: я изо всех сил стараюсь, чтобы меня не вырвало прямо здесь, посреди кабинета директора. От одного этого места у меня мороз по коже, что удивительно для человека, который изо дня в день просматривает фотографии узников концлагерей.
— Ты в порядке? — спрашивает Сейдж.
— Это я должен задать тебе этот вопрос.
Она садится.
— Адам где?
Ну вот, пожалуйста! Между нами тут же возникает невидимая стена. Я разворачиваюсь, чтобы увеличить расстояние между мной и диваном, на котором она лежит.
— Сейчас я его позову, — официальным тоном произношу я.
— Я не говорила, что хочу, чтобы ты его позвал. — Голос у Сейдж тоненький, как веточка. — Откуда ты узнал…
Она не договорила, но и так понятно.
— Я позвонил тебе, когда вернулся в Вашингтон. Но ты не подошла. Я заволновался. Знаю, ты считаешь, что девяностопятилетний старик не представляет собой угрозы, но я видел таких, которые стреляли в агентов ФБР. В конце концов трубку сняли. Твоя сестра. Она рассказала мне о Минке. — Я смотрю на Сейдж. — Мне очень жаль. Твоя бабушка была необыкновенной женщиной.
— Что ты здесь делаешь, Лео?
— По-моему, все очевидно…
— Я понимаю, что ты приехал на похороны, — перебивает она. — Но зачем?
В моей голове проносятся различные причины: потому что быть здесь — это правильно, ведь в нашей конторе всегда посещают похороны узников, которые выступали свидетелями; потому что Минка была частью этого расследования. Но на самом деле истинная причина в том, Сейдж, что я просто хотел быть здесь.
— Конечно, я не так хорошо, как ты, знал твою бабушку. Но могу сказать по тому, как она на тебя смотрела, когда ты этого не видела, что для нее семья всегда была на первом месте. Для многих евреев семья — самое главное. Как будто коллективное бессознательное, потому что один раз ее, семью, уже отобрали. — Я смотрю на Сейдж. — Я подумал, что сегодня мог бы быть твоей семьей.
Сперва Сейдж не шевелится. Потом я вижу, как по ее щекам струятся слезы, и тянусь через эту невидимую стену, пока не дотрагиваюсь до ее руки.
— Ничего страшного! Это слезы радости, потому что на благодарственный молебен собралась вся семья, или слезы разочарования, оттого что стало ясно: твой давно потерянный родственник — дятел?
С ее губ срывается смех.
— Не знаю, как ты это делаешь…
— Что?
— Делаешь так, что я опять могу дышать, — признается Сейдж. — Спасибо тебе.
Стена между нами, которую я придумал, тут же исчезает. Я сажусь на диван, Сейдж кладет голову мне на плечо — так просто, как будто всю жизнь это делала.
— А если мы во всем виноваты?
— Ты имеешь в виду, что довели ее разговорами о прошлом?
Она кивает.
— Не могу отделаться от ощущения, что если бы я не затеяла все это, ты бы никогда не показал ей эти фотографии…
— Ты не знаешь наверняка. Прекрати самобичевание.
— Испытываешь такое разочарование… — тихо говорит она. — Пережить холокост и умереть во сне. В чем смысл?
Я на мгновение задумываюсь.
— Смысл в том, что она умерла во сне. После того, как пообедала со своей внучкой и чрезвычайно элегантным и милым мужчиной. — Я продолжаю держать Сейдж Зингер за руку. Ее пальцы переплетаются с моими. — Скорее всего, она умерла счастливой. Может быть, она ушла, Сейдж, потому что наконец почувствовала, что все будет хорошо.
С какой стороны ни посмотри, церемония прошла отлично. Но я слишком занят тем, что оглядываюсь вокруг: не появился ли Райнер Хартманн, потому что в глубине души продолжаю верить в такую возможность. Когда я понимаю, что он, скорее всего, не придет, то сосредоточиваю все внимание на Адаме, который назойливо маячит в глубине зала, как и положено директору похоронного бюро, изо всех сил пытаясь не таращиться на меня каждый раз, когда Сейдж хватает меня за руку или утыкается лицом в рукав моего пиджака.
Не буду обманывать: это чертовски приятно!
Когда в старших классах меня бросила девушка, которой хотелось в пятницу пойти на свидание с более популярным и крепко сложенным парнем, мама сказала: «Лео, не волнуйся. Миром будут править чудаки — компьютерные гении». Я начинаю верить, что она, возможно, говорила правду.
Еще мама сказала бы, что влюбиться в женщину, которая скорбит на похоронах своей бабушки, — все равно, что купить билет в один конец.
Я не знаю никого из присутствующих, за исключением Дейзи, которая тихо плачет в льняной носовой платочек. В конце церемонии Адам сообщает, где и когда будет проходить шива. Еще он по просьбе Пеппер сообщает названия двух благотворительных организаций, куда можно отправлять пожертвования в память Минки.
