— Это случилось во сне, — со слезами на глазах рассказывает Дейзи. — Я знаю, что она не мучилась.
Я же не могу говорить так уверенно.
А если из-за нас с Лео она испытала стресс, который не смогла пережить? Если нахлынувшие воспоминания уничтожили ее?
А если за секунду до смерти она думала о нем?
Я не могу избавиться от чувства вины. И из-за этого сама не своя.
Но я не могу довериться Пеппер и Саффрон, потому что чувствую, что они винят меня в смерти мамы, хотя и уверяют, что я ни при чем. Не хочу, чтобы меня винили и в бабушкиной смерти. Поэтому я большей частью держусь в стороне, скорблю в одиночестве, а они меня не трогают. Наверное, им кажется, что после бабулиной смерти я веду себя как зомби. Я не возражаю, когда они приходят ко мне и переставляют мебель, чтобы провести шиву — первую неделю глубокого траура. Я не против, что они роются в моем холодильнике, выбрасывают просроченные йогурты и ворчат из-за того, что у меня нет кофе без кофеина. Я не могу есть, даже когда Мэри приходит выразить соболезнование и приносит корзину свежеиспеченной сдобы. Говорит, что, узнав о кончине бабушки, перед каждой службой ставит в храме за нее свечу. Я ничего не рассказываю сестрам о Лео, о Райнере Хартманне. Не пытаюсь дозвониться до Джозефа в больницу. Просто говорю, что в последнее время мы с бабулей много времени проводили вместе, поэтому я хочу попрощаться с ней наедине, до того как начнут церемонию похорон.
Бабушка прожила выдающуюся жизнь. Она стала свидетелем распада нации, но, даже очутившись в зоне поражения, верила в силу человеческого духа. Она отдавала, когда не имела ничего; боролась, когда с трудом могла стоять; цеплялась за завтрашний день, когда не могла найти на скале след вчерашнего дня. Она, как хамелеон, меняла окраску: от девочки из обеспеченной семьи — до испуганного подростка, мечтательной писательницы, гордой узницы, жены военнослужащего, наседки с цыплятами. Она превращалась в кого угодно, чтобы выжить, но никогда не позволяла себе до конца открыться.
Как ни крути, ее жизнь была наполненной, яркой, важной — даже несмотря на то, что она решила не говорить о своем прошлом, сохранить его в тайне. Это было ее личное дело; таким оно и оставалось.
Я об этом позабочусь. После всего, что я сделала: привлекла Лео, позволила допросить ее — это меньшее, чем я могу искупить свою вину.
Я на негнущихся ногах иду от арендованной машины Пеппер в фойе похоронного бюро — в голове пусто от голода, жары и печали. Нас уже ждет Адам. На нем черный костюм. Первой он приветствует Пеппер.
— Соболезную вашей утрате, — ровно произносит он.
Неужели эти слова еще что-то значат для него? Если повторять одно и то же снова и снова, разве слова не становятся бледными, не теряют цвет?
— Спасибо, — отвечает Пеппер, пожимая протянутую руку.
Потом он поворачивается ко мне.
— Я так понимаю, вы хотите побыть с усопшей наедине?
«Адам, это же я!» — думаю я, но потом вспоминаю, что сама же его оттолкнула.
Он ведет меня вглубь похоронного бюро, а Пеппер садится и набирает сообщение — наверное, продавцу цветов или поставщику провизии, либо мужу и детям, которые с минуты на минуту должны приземлиться в аэропорту. Как только дверь в комнату закрывается за нами, Адам заключает меня в объятия. Сперва я замираю, а потом просто сдаюсь. Легче сдаться, чем бороться.
— Ты ужасно выглядишь, — выдыхает он мне в волосы. — Ты вообще за эти два дня спала?
— Поверить не могу, что она умерла, — признаюсь я со слезами. — Теперь я совсем одна.
— Я мог бы быть рядом…
«Серьезно? Прямо сейчас?» Я закусываю губу и отступаю от него на шаг.
— Я думаю, ты этого хочешь.
Я киваю.
Адам ведет меня в переднюю, где ждет бабушкин гроб, — его уже можно переносить в зал для проведения церемонии. В маленькой комнатке пахнет, как в холодильнике: холодом и слегка антисептиком. У меня кружится голова. Приходится схватиться за стену, чтобы не упасть.
— Можно я минутку побуду с ней наедине?
Адам кивает и осторожно открывает крышку гроба, чтобы я могла взглянуть на бабушку. Потом выходит и закрывает за собой дверь.
На бабушке красная шерстяная юбка с черным кантом, блуза с бантом, который смотрится у нее на шее, как распустившийся цветок. Ресницы отбрасывают тень на розоватые щеки. Седые волосы причесаны и тщательно уложены — сколько я себя помню, она дважды в неделю ходила в парикмахерскую. Адам и его сотрудники превзошли самое себя. Глядя на нее, я ловлю себя на мысли о Спящей красавице, о Белоснежке, о женщинах, которые очнулись от кошмаров и начали жить заново.
Если подобное случится с бабушкой, то уже не в первый раз.
Когда умерла мама, я не хотела к ней прикасаться. Я знала, что сестры наклонятся, поцелуют ее в щеку, обнимут в последний раз. Но меня физический контакт с мертвым телом приводил в ужас. Это совершенно не походило на то, что было раньше, когда я искала у нее утешения. Потому что она не могла обнять меня в ответ. А если она не могла обнять меня, незачем было притворяться, что это возможно.
Однако сейчас у меня нет выбора.
Я поднимаю бабушкину левую руку. Она холодная и удивительно твердая, как у кукол, которыми я играла в детстве. Реклама уверяла, что они на ощупь как живые, но живыми они никогда не казались. Я расстегнула рукав, обнажила предплечье.
На похоронах гроб будет закрыт. Никто не увидит татуировку, сделанную в Освенциме. А даже если кто и заглянет, как я, например, шелковая блузка скроет все следы. Но бабушка так старалась, чтобы ее не считали бывшей узницей концлагеря, что я чувствую: мой долг обеспечить, чтобы так оно и осталось, — и будь что будет.
Из сумочки я достаю маленький тюбик тонального крема и аккуратно наношу его на кожу. Жду, пока подсохнет, и проверяю, чтобы не было видно цифр. Затем снова застегиваю рукав, кладу свои руки ей на руки и целую ладонь, чтобы она унесла с собой мой поцелуй, как мраморный шарик.
— Бабуля, — говорю я, — когда я вырасту, буду такой же смелой, как ты.
Я закрываю гроб, вытираю глаза, пытаясь не размазать тушь, делаю пару глубоких вдохов и нетвердой походкой выхожу в коридор, который ведет в фойе похоронного бюро.
Адам не ждет меня у дверей. Но это не важно, я знаю дорогу. Ноги подкашиваются — я не привыкла носить высокие каблуки, а сейчас вышагиваю по коридору в черных лодочках.
В фойе я вижу Адама и Пеппер, которые негромко с кем-то разговаривают, — третьего собеседника не видно из-за их спин. Наверное, с Саффрон, которая приехала раньше остальных. Заслышав мои шаги, Адам оборачивается, и я вижу, что шептались они отнюдь не с Саффрон.
Комната вертится, как карусель.
— Лео! — шепчу я, уверенная, что он мне привиделся.
Лео успевает подхватить меня до того, как я падаю на пол.
