Свершилось: в июле 1890-го Царь помиловал его. Тихомирову разрешалось жить в любом городе Империи.
К ликованию Саши они теперь вместе ехали в поезде с буфетом, где продавались золотистые калачи, печатные пряники, и вагоны весело тянул паровоз с длинной пыхтящей трубой.
Все ближе был Петербург, и все беспокойнее колотилось и ныло сердце: что-то ждет их, припавших к окнам, впереди?
А в столице — встречи, встречи.
На Литейный он приехал точно к назначенному часу. Легко нашел нужный дом, взбежал по лестнице. Лакей со строгой почтительностью распахнул перед Тихомировым дверь.
За окном сиял редким питерским солнцем августовский день, а в просторном кабинете царил полумрак, и из этого полумрака шагнул к нему навстречу худощавый, как юноша, человек — весь в темном, но со светлым высоким челом, с пристальными умными глазами, вопрошающе улыбающимися за стеклами круглых очков. И какая-то настороженность и всезнающая печаль была в этом взгляде. И еще что- то было, но тут уж додумать Лев Александрович не успел, только мелькнуло: вот он какой, Победоносцев, обер-прокурор Священного Синода.
— Читал вас. Немало душеполезного извлек, — суховато начал хозяин кабинета. — Да только к князю Мещерскому не ходите. Ведь он звал вас в свой «Гражданин»?
— Звал, — поперхнулся чаем Тихомиров: откуда только известно? — Но почему же? Князь монархист, устои охраняет. Его газета.
— Да газета его — сброд чего угодно. Без идеи, без убеждения. Лавка битой посуды, выдаваемой с важностью за первый сорт! О России рассуждает.
Обер-прокурор отодвинул стакан, поднялся и мерно, бесшумно заходил от стены к стене.
— Что они о России знают! Россия. — почти выкрикнул, исторгая боль: — Да это же ледяная пустыня, и по ней ходит лихой человек! Понимаете?
Вздрогнул: неужели прав Леонтьев, с которым наконец-то познакомились. Только руки пожали, приглядеться не успели, а тот сразу о Победоносцеве: вот, дескать, полезный человек, но как? Он точно мороз — препятствует гниению, но расти при нем ничего не будет. Не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова. «Мороз, я говорю, сторож, бездушная гробница, старая «невинная» девушка, и больше ничего!»
Но что же делать, чтобы росло? Где она — «цветущая сложность?» Творческая идея русского будущего?
— Я сам москвич, а Петербурга не люблю. Живу тут словно в гостинице, на вокзале, — опять сел рядом Победоносцев. — Холодно, бесприютно.
«Вот откуда — пугающая ледяная пустыня!»
— Переезжайте-ка в Москву. В «Московские ведомости» поступите. Я дам рекомендации. Это вам ближе. Там был Катков, теперь Петровский. Но Петровский и в подметки не годится своему предшественнику...
Снова двинулся — взад-вперед: телом невесомо-легкий, а ход тяжелый, усталый; шаг изработавшегося человека, верящего в свои многотрудные дела, но и в печалях надсаженного сердца осознающего их тщету; смиренно понимающего: мы проиграем, но бороться надо, потому что все равно победит Христос.
— Вы, Лев Александрович, в бездну нигилизма заглянули и отпрянули, — остановился над Тихомировым. — И парламент европейский видели. Вот уж орудие всякой неправды, источник интриг. Согласны?
И, не дожидаясь ответа, заговорил, торопя горячие, давно обдуманные слова. О том, что при демократии правителями становятся ловкие подбиратели голосов, со своими сторонниками, механики, искусно орудующие закулисными пружинами, и пружины эти приводят в движение кукол на арене выборов. Ах, уж этот парламент—самообольщение ума человеческого! Вакханалия тщеславия и личных интересов. И это выборное начало. Но кто по натуре своей способен к бескорыстному служению общественной пользе в сознании долга, — да разве он пойдет заискивать голоса, разве станет воспевать хвалу самому себе (это ж психиатрия! Ломброзо!) на выборных собраниях, нанизывая громкие и пошлые фразы. Лучшим людям противна выборная процедура. От нее не отворачиваются лишь своекорыстные, эгоистические натуры.
А ведь прав он, тысячу раз прав! И еще наше многоплеменное государство, в котором все порывы эгоизма и раздражения в силах устранять только неограниченная монархия. Демократия не справится, нет; инстинкты национализма — вот разъедающий элемент, и он ослабит и со временем разнесет страну. Многие ли понимают это?
.Зимней ночью под заоконный шелест метели в гостинице «Виктория», что на Страстном бульваре, сидели и беседовали два человека — Лев Тихомиров и Константин Леонтьев, который жил теперь в Оптиной пустыни, но, наезжая в Москву, всегда останавливался в этом номере.
А Леонтьев — он из тех, у кого ангел и черт вечно сцепившись в отчаянной борьбе. Но у него этот ангел не изгнан, не уступает. Вот, вот: не уступает, нет!
В молодости пылкой на острове Крит ударил французского консула — хлыстом по лицу: оскорблял Россию. Это он, уже больной и хилый, в жутковатом прозрении предсказывал коммунистическую революцию. И еще предвидел всеобщую войну. Надеялся на эпоху Александра III и жил предчувствием катастрофического темпа истории.
Голоса в номере звучали глухо, негромко.
— Общество? Тайное? — поднял седые брови Леонтьев.
— Именно! Мы должны создать подпольную организацию, — завращал вспыхнувшими глазами Тихомиров. — Я же старый заговорщик, с опытом, — горько улыбнулся.
— Да неужто за прежнее взялись? Мало вам? — ахнул Константин Николаевич.
Прежнее, не прежнее, да только знал бывший Тигрыч, о чем говорил.
Он уже хорошо понимал, чувствовал, до боли сердечной чувствовал: над монархией, над самым божественным, самым человечным способом правления, нависла смертельная опасность, и опасность эту пока не все видят — даже и те, кто верен престолу. Выходит, нужна, немедленно требуется организация консервативных сил — для борьбы за утверждение истинных идеалов самодержавия и православия, для жесткой схватки с революционерами и либералами. Увы, консерваторы старой закалки пока в полном разброде, а новые еще недостаточно определились, чтобы слиться воедино.
Чуткий Леонтьев, подумав, поддержал Тихомирова.
Конечно, действовать следует без правительства; его помощь скорее вредна, чем полезна, поскольку власть — и го- сударственная, и церковная — не дает свободы, навязывает казенные рамки. И поэтому нужно создать особое общество, которое бы повсюду поддерживало людей монархического образа мыслей — в газетах, на службе, в частной деятельности, выдвигая самых способных и энергичных. И этот маленький круг националистов должен быть нелегальным.
— Как иезуитский орден? — посмеивался Леонтьев. — С двойным уставом?
— А почему бы и нет? — потирал руки Тихомиров, чувствуя себя в своей стихии. — Один для отвода глаз. И цели — самые банальные: научные, благотворительные. А другой тайный — с истинными задачами организации. И вид такой, что вроде и не кружок вовсе, а только-то — случайное единение знакомых между собой людей. Никаких протоколов, списков, никаких печатей. Предвижу трудности, но уверен, знаю: лишь нелегальное общество дает возможность сильного действия.
