До чего же просто было попасть в кабинет к градоначальнику Трепову! Хоть каждый день с револьверами являйся. А тут.
Прошла старая террористка, пробилась. В приемной главного чекиста она сразу рванулась к нужной двери, но в этот момент барышня из буфета как раз вносила в кабинет поднос с чаем. Избежать столкновения не удалось: барышня вскрикнула, стаканы с сахарницей полетели на ковер. Давя ботами хрумкие сладкие куски, Засулич влетела к Феликсу Эдмундовичу.
— Вы не смеете! Не смеете! — бросила на стол потрепанный ридикюль.
— Кто вы? Кто пустил? — нахмурился было хозяин кабинета, но тут же заулыбался — кисловато, точно зубы болели: — Вера Ивановна? Верить ли? Живая легенда революции. Что случилось?
— Мне известно. Впрочем, неважно. Я знаю: вы хотите арестовать и расстрелять Тихомирова. Это недопустимо, потому что.
— Кто сказал? — поджал тонкие губы Дзержинский: налицо утечка сведений, и это плохо. — И почему сразу — расстрелять?
— Ясное дело, — двинула выпирающим подбородком старушка. — Я помню, еще не выжила из ума: там, где пролетариат применил массовый террор, там мы не встречаем предательства. Но он не предатель!
— Неужели?
— Да, он отошел, он отвернулся. Но он никого не выдал. Ни одного имени не назвал. Тихомиров поступил благородно.
— Интересно, интересно. — прищурился грозный председатель ВЧК.
— А посему я прошу, умоляю, я требую: не трогайте Льва!
Удивительно: не тронули. В Сергиев Посад так и не приехала
машина с чекистами. Тихомиров делал наброски эсхатологической повести «В последние дни» и ждал ареста. Но ареста не было. Конечно, он и подумать не мог, кто за него вступился.
Наконец-то отозвалась письмом Катюша: у Сашурки был круп — всякая хвороба цепляется к ослабленному ребенку! — но теперь, слава Богу, он вполне поправился, и они ждут теплых дней, чтобы пуститься в дорогу. Почему раньше не сообщила? Не хотела его волновать; ведь известно, как Лев сходит с ума, если сыну нездоровится.
А Петербург по полицейскому предписанию Тихомирову пора было оставлять. Даже Дурново ничего не мог пока сделать.
Уезжал Лев Александрович шумно. На вокзале вскрыли багаж и ужаснулись: из ящиков посыпались сплошь революционные издания, запрещенные в Империи. Ну, хоть бы одна нормальная книжка. Попытался объяснить: это, мол, для литературной работы. Но сметливые филеры, дошлые в розысках, перемигнулись и ловко скрутили бывшего Тигры- ча. Тычков под ребра он не помнил, но помнил враз охватившую его тюремную тоску, как оказалось, не совсем покинувшую измученное сердце.
Столичный градоначальник немедленно донес директору Департамента полиции. И получил нагоняй. «Отпустить! Извиниться. Багаж вернуть и впредь не задерживать!» — рявкнул Дурново.
Перед самым отъездом Петр Николаевич поддержал:
— Вашу брошюру «Почему я перестал быть революционером» прочел Государь. И весьма сочувственно отозвался. Это вселяет надежды. Пишите.
Но вот и Новороссийск, знакомый до мелочей дворик, мама в слезах и могила отца на старом кладбище, над которым все время посвистывает заблудившийся между небом и скалами ветер. И девочки, дочки его — Надя и Вера, бегущие к нему вдоль кромки пенистого моря; бегут, трогательно разбрасывая неловкие детские ноги, и вдруг замирают в нескольких шагах, смотрят нерешительно: а можно, дескать, обнять? а ты и вправду наш папа?
А вскоре и Сашурка кинулся взапуски со старшими сестрами: в мае они с Катей все же добрались до Новороссийска. Впереди — целое лето! И как все же славно быть снова не отверженцем, не отщепенцем, а русским. Ему всегда нужна была Россия, русская речь вокруг, русские люди, лица, горе, молитвы.
Одно беспокоило: сына надо было крестить, да Саша и сам хотел этого.
Ох, уж эта несуразная подпольная жизнь! Теперь она бьет и по ребенку. Ведь Лев венчался с Катей по подложному паспорту, где значилась вымышленная фамилия: Алещенко.
Побежал к полицмейстеру, затем к священнику. Пришлось отцу Михаилу, смущаясь, слать в столицу телеграмму — в Департамент полиции: «Прошу сообщить, Тихомиров и Алещенко одно ли лицо? Екатерина Сергеева жена ли его?» Участливый Дурново немедленно подтвердил: да, одно лицо; да, жена.
Но до чего дожил: даже имя свое потерял, и теперь с трудом возвращает его.
Записал в «памятной книжке»: «25 июня, воскресенье. В 6 часов вечера окрещен наш Сашура. Восприемники — Борис Дмитриевич Саблин, отставной поручик, инженер; восприемница (заочно) Ольга Алексеевна Новикова, а за нее присутствовала мама. Саша держал себя так умно, мило, так серьезно относился к св. таинству, что сердце радовалось. Слава Богу! Давно не было, и не помню такого счастливого дня, как сегодня.»
В Петербурге от Тихомирова по-прежнему ждали рецептов по искоренению революции. А он прислал статью для «Нового времени» — «Несколько замечаний на полемику с эмигрантами», где не просто возражал бывшим соратникам, но и рассуждал о православной монархии, о том, что к деспотизму может скатиться всякая форма власти, и демократия в особенности; писал о том, что тревожило в последние месяцы, — Россия еще далека от высшего фазиса монархического развития, что подлинное самодержавие — это творческая идея русского будущего. И работы тут невпроворот.
Публикация вызвала раздражение в правительственных кругах: не рано ли лезет вчерашний социалист-нелегал с советами по усовершенствованию государственности? Видите ли, идея у него: целую программу создать — положительных преобразований в России, дабы защитить, сберечь монархию от разрушительных замыслов радикалов-террористов. Пугает, пророчествует выскочка: революция только ошеломлена, но может воскреснуть хуже прежнего, если не воспользоваться 5—6 годами затишья.
Тогда Тихомиров пишет знаменитый «Очередной вопрос», напечатанный в «Московских ведомостях». И это была новая бомба, грохнувшая не так громко, как покаянная брошюра, но все же потрясшая консерваторов, привлекшая внимание к имени автора.
Он говорил о почве, из которой вырастает чертополох революции. И почва эта осталась нетронутой: мало одних репрессий. С болью сердечной писал о молодежи, сбиваемой с толку духом «отрицания и сомнения», и предлагал — наступать, наступать! Нигилисты ведут агитацию, а у монархистов должна быть своя агитация, русская, национальная, и не менее живая, горячая. Книги, доступные библиотеки, лекции благонамеренных профессоров. Да мало ли чего!
Упрекал консерваторов, стоявших у трона (не боялся: что значит — из отчаянных нелегалов!): мало делаете, господа, для противостояния революции и либерализму, вяло пропагандируете величие монархической идеи. Выходит, сами повинны в успехах социалистов. Пускай и косвенно.
И — началось: телеграммы, письма.
«Вас хотел бы видеть обер-прокурор Священного Синода Победоносцев.», «Директор департамента полиции Дурново с удовольствием прочел публикацию.», «Влиятельные лица ходатайствуют перед Государем о Вашем освобождении от гласного надзора полиции.»
