три–пять патронов. Отпустив гашетку, оглянулся: Говорухин бил по мчащейся коннице с колена, Лещинский стрелял стоя.
— Отходите! — покрывая грохот стрельбы, заорал Петухов, добавляя для ясности еще кое-что.
Прижав к плечу тяжелый приклад «дегтяря», он выпустил сразу полдиска. Атака захлебнулась, конники повернули назад, отскакав подальше, спешились, отдали лошадей коноводам и залегли, открыв сильный, но беспорядочный огонь; вороньем чернели на снегу убитые. Китайские бойцы отвечали скупо, Петухов, сунув в рот замерзшие пальцы, выжидал. Бой затягивался, хорошего это не предвещало, — патронов мало, до вечера не продержаться, а противник, судя по всему, ожидает подкрепления. Нужно уходить.
Призывно махнув рукой Ваську, Петухов побежал назад, вокруг засвистели пули. Упав на землю, пограничник быстро установил пулемет, раздвинул и укрепил сошки и ахнул: китайцы остались на старой позиции.
— Васек! Васек! Давай сюда! Сюда-а! — надсаживая глотку, орал Петухов, китайские бойцы продолжали отстреливаться, японцы открыли пулеметный огонь, очевидно, на вьюках были пулеметы.
— Васек! Васе-ок! Отходи!
Угораздило же отослать Лещинского, Пимен справился бы один. Как теперь объяснить китайцам необходимость отхода? Петухов оглянулся: две фигурки тянули волокушу; до сопок еще далеко. Вскочив, Петухов кинулся к снеговому гребню, за которым укрылись китайские бойцы. Плюхнувшись рядом с Васьком, установил пулемет. Раздался хлесткий удар, скользнув по вороненому стволу ручника, пуля пробила раструб пламегасителя, другая расщепила приклад.
— Ах, суки!
Прицелившись, пограничник дал длинную очередь, кучка японцев разбежалась, один остался лежать. Петухов развернул пулемет влево, справа размеренно стучали выстрелы — стрелял Васек. Хладнокровный парнишка!
— За мной, Васек! Отходим! — Петухов схватил китайца за плечо, знаками показывая, что нужно делать.
Васек понял, передал товарищам. Китайцы поочередно отбегали, ложились, стреляли, Петухов и Васек прикрывали товарищей, японцы преследовали их по пятам, наседали.
— Давай, давай, Васек! — горланил Петухов. — Бей самураев!
— Давай, давай! — Смешно калеча незнакомые слова, не понимая их значения, кричал в ответ китаец.
Пограничнику становилось легче: друг рядом. Так продолжалось довольно долго.
— Давай, Васек, давай!
Никто не отозвался. Петухов оглянулся: Васек неловко сидел на снегу, судорожно сжимая карабин. Лицо залито кровью — пуля разворотила скулу, в разверстой ране щепками желтели острые обломки костей.
Подбежав, Петухов зажал рану шерстяной перчаткой, стараясь унять хлещущую кровь: наверно, поврежден сосуд! Чем перевязать, господи?! Пошарив в карманах, пограничник вытащил носовой платок — маленький, грязный комочек. Не отнимая перчатки от раны, стянул концы платка, завязал узелок.
— Отползай! Выходи из боя!
Васек не понял либо не захотел подчиниться. Припав к пулемету, Петухов выпустил последние патроны, быстро снял диск. Один из китайцев, выронив карабин, бился в предсмертных судорогах, другой, изрешеченный пулями, как учебная мишень, лежал неподвижно, подплывая кровью.
Петухов и Васек, отходя к сопкам, отстреливались, японцы продолжали преследование, почему-то не используя свое преимущество, атаку в конном строю не повторяли, иначе отступающим пришлось бы плохо. Петухов и Васек недоумевали, и невдомек им было, что бьются они не с регулярной частью, а всего лишь с подразделением «Гоцзин-Цзян-си-Туй» — специальными пограничными войсками, подчиненными непосредственно штабу Квантунской армии. Японские пограничники, направлявшиеся для выполнения карательной акции в дальнее село, ввязались в бой случайно, упорного сопротивления не ожидали; одно дело расправляться с беззащитным населением, расстреливать безоружных крестьян, другое — драться с неизвестным, невесть откуда взявшимся противником.
Почувствовав, что огонь ослаб, японцы устремились в атаку, Петухов выпустил длинную очередь, заметив на фланге перебегающих врагов, развернул пулемет, нажал на гашетку, но привычной дрожи безотказного ручника не ощутил — грохота стрельбы не услышал — кончились патроны. Сорвав с плеча карабин, пограничник поймал на мушку бегущего к нему японца, тронул спусковой крючок, японец перевернулся через голову, следом свалился второй, третьего уложил китайский командир.
— Молоток, Вася! Давай!
Китаец, похожий в платке на женщину, не ответил. Потеряв много крови, он ослабел, кружилась голова. Кровь продолжала течь, сплевывать ее китаец не мог, разбитая пулей челюсть не двигалась, приходилось сглатывать солоноватую жидкость, когда начинал захлебываться.
— Давай, Васек! Давай! Жми-дави!
«Давай, давай!» — мысленно кричал в ответ китаец. Пуля попала ему в колено, словно ударили палкой, нога сразу онемела, Петухов, отбежавший метров на пятьдесят, понял, в чем дело. Снег вокруг шипел от пуль, когда он мчался обратно. Упав, пограничник выпустил из карабина целую обойму, Васек, сидя на розовеющем снегу, перезаряжал карабин. Бесстрастное серо-стальное небо сеяло редкой ледяной крупой. Петухов поглядел в сторону сопок — куда это Пимен запропастился?! Давно пора вернуться. Вдвоем они справятся, один Васька потащит, другой прикроет огнем. Но Говорухина почему-то нет, остается отстреливаться.
— Давай, Васек! Работай!
Пуля пробила китайцу плечо, вторая обожгла висок, он продолжал стрелять. Когда иссякли патроны, достал запасные обоймы, снял перчатку, вторая так и осталась на ране, присохла, аккуратно положил на нее обоймы с медно-красными патронами — пусть будут под рукой. Раны болели, но уже не кровоточили.
— Давай, Васек! Давай!
Пуля попала китайцу в живот, раскаленная в полете, она жгла огнем. Васек всхлипнул, вогнал в патронник обойму, щелкнул затвором. Пуля ударила в грудь, не ощутив ее смертельной глубины, Васек оружия из рук не выпустил, продолжал стрелять.
Покачнулось заснеженное поле, перед глазами поплыла дымная пелена. Куда-то исчезла мушка, все вокруг потеряло привычные очертания, расплывалось, растекалось. Перебегающие вдали японцы внезапно выросли, и пропавшая мушка стала не нужна, стоило навести карабин, нажать на спусковой крючок — и японец падал. Умирающий Васек не понимал, что убивает врагов советский брат, и по-детски радовался своей удаче. А когда настигла внезапная слепота, разом потух свет и карабин вывалился из слабеющих рук, Васек шевельнул разорванным, костенеющим языком:
— Товалися… Товалися…
Вечерело. Пошел снег, крупные хлопья лениво опускались на истоптанное поле. С наступлением темноты японцы прекратили огонь, и Петухов подполз к китайскому командиру. Раскинув руки, он обнимал свою землю, неласковую, стылую, сползший платок прикрывал продырявленную шею, кровь на изуродованном лице смерзлась, присохшая к ране перчатка чернела комковатым сгустком.
— Эх, Васек! — горько вздохнул пограничник. — Не повезло тебе сегодня.
Слова приходили тусклые, бездумные. Не повезло и солдатам Васька; источенные пулями, они остались лежать на снегу, там, где завязался бой. Самураи сейчас, наверное, глумятся над их телами или, отрубив убитым головы, забрали их, оставив обезглавленные трупы шакалам. Возможно и другое: оккупанты отрезают уши своих жертв, слегка поджаривают их на соевом масле, как пампушки[246], чтобы сохранить для отчета.
Петухов разрядил карабин китайского командира, забрал патроны и пошел по тянувшейся к сопкам колее, сокрушаясь о погибших товарищах. Преследования он не боялся: ночью японцы на это не отважатся.
Пограничник шел быстро, затаптывая оставленный сучковатыми полозьями волокуши двойной след. Желудок мучительно ныл: хлебца бы
