имя на шикарный лад. А парень — хоть куда!..»
Словно тень нашла на образ Рэма. Наслоилось чужое скептически-унылое лицо. Мысли перескочили на давнее-давнее, далекое, как туманности чужих галактик. Вспомнился человек с этюдником...
Было это еще в те дни, когда встречался с Непринцевым.
Сидели, как обычно, в «Зеравшане». За соседним столиком занял место человек с редкими, но искусно взбитыми седеющими волосами. Немолодой, с глубокими складками на лице, идущими от крыльев носа к углам дряблого рта. «Странное лицо... — отметил про себя Никритин. — Резиновое...»
— Приглашай, старик. Твой коллега... — вполголоса сказал Непринцев и сам первым обратился к незнакомцу: — Полна этюдов коробушка?
— Пуста, молодой человек, пуста. Иначе я не сидел бы здесь. Удивляетесь?
Незнакомец помолчал и положил указательный палец на свой желтый этюдник.
— В сию коробушку, — растягивая слова, сказал он, — вмещается ровно восемьдесят семь газет. И ни одной больше! Да, газет... Утром она была полна, а сейчас пуста. Непонятно? Поясню... Четвертый год я езжу за город и продаю газеты на рынках. Естественно, с наценкой. Несложный подсчет на пальцах покажет вам, что я отчуждаю свою десятку на «спиритус вини ректификати».
— Ха! — обернулся к Никритину Непринцев. — Не перевелись еще в мире чудаки!
— Мир!... Мир зыбок... — отозвался незнакомец и перевернул стул, подвинулся ближе. — Попытайтесь мне объяснить, какой смысл в его коловращении? Стоит ли заниматься чем-либо существенно-важным и дельным, коль Дамоклов меч над миром висит не на волоске даже, а на более тонкой материи — на доброй воле небольшого числа людей? Я и не занимаюсь. Иной назовет меня паразитом, иной — дезертиром из рядов мироборческого воинства, а сам я себя называю свободным художником. Я творю свою жизнь так, как мне нравится. Я — над... — он поднял руку и пошевелил пальцами, изображая парение над миром.
Красивый лодырь, паразит! Именно!..
Сквозь зыбкое резиновое лицо, развеивая, отрицая его, вновь пробились грубоватые, но определенные черты Рэма.
Никритин прикрыл глаза и снова раскрыл их.
По небу беззвучно прочертилась длинная светящаяся полоска. Падучая звезда, песчинка. Столкнулась с Землей и сгорела.
Никритин почувствовал, как саднят от прилившей крови обгоревшие щеки и уши. Память может жечь не менее яро, чем здешнее солнце... «Даже тогда, — подумалось ему, — было противно до тошноты. Свободный художник!.. Пусть мысли его где-то пересекались с моими — тем хуже для меня. Жить и думать, что ты в одной упряжке с паразитом и идейным сифилитиком, — не самое приятное занятие... Нет, видно, каждый должен заниматься своим делом... спокойно, как можно лучше... миллиметр за миллиметром возводя незримую до поры, но реальную преграду тем, оголтелым... Жить, как заводские знакомые... как Рэм, идущий сквозь пески... И что я за человек? Довольно бы уж мудрствовать!..
«Лекса ты глупая, вот кто! — сказала бы Тата, как в тот раз, пришивая пуговицу. — И не философствуй — язык пришьется!»
До сердцебиения ясно представилась она. Не лицо ее — лицо помнится хуже всего, — а жест. Знакомый и милый. Жест, которым она откидывала волосы, кладя лицо на свою согнутую в локте руку.
Татка, Татка!.. Как она умела смотреть в такие минуты!.. Не мигая, таинственно и пытливо...
Никритин поежился, отвел глаза от потухающего костра. Внезапная ночная прохлада скользнула за шиворот кубиком сине-черного льда, будто отколотого от неба.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тряслась земля... Рушилась Помпея... Небо растрескивалось, как фарфор. По каменным тесаным плитам проносились женщины в разодранных хитонах... Полуобнаженные тела их — плотные, зализанные, будто выточенные из слоновой кости, — напоминали живопись старых мастеров. Да ведь это же Брюллов! «Гибель Помпеи»...
Никритин смотрел на театрально-нарядную катастрофу, а где-то внутри таилось удивление. Как я попал сюда? И что тут делает Инна Сергеевна? В одном из академических манекенов он узнал ее — розовую, стыдно оголенную и все-таки неживую. Сердце томилось... Раскаленный пепел стягивал кожу лица... Вот фигура упала на колени и протянула к нему руки. И вдруг оказалось, что это не Инна Сергеевна, а Ника. Глаза — как тогда, в аэропорту... Никритин метнулся к ней.
Последовал еще один подземный удар. Надломилась мраморная колонна, и зазубренный осколок камня ударил в висок ноющей болью, опрокинул в душную пелену пепла...
Никритин раскрыл глаза. Низкое приплюснутое солнце почти не слепило. Как чье-то единственное око, оно заглядывало через барханы. Равнодушно, незлобиво. Верхушка бархана курилась под ветром и казалась опушенной сиреневым ореолом. Было мирно и ясно. Лишь дышалось трудно: тяжелый запах мелкой пыли наплывал откуда-то со стороны.
Вздрогнула земля. Вверху загрохотало железно. Никритин вновь ощутил толчок, и боль отдалась в виске. Он приподнялся и сел. Сквозь брезент рюкзака, который он подкладывал под голову, выпирал острый край консервной банки. Никритин плюнул, потер висок.
Вокруг кострища никого не было.
Черный опаленный кружок, словно тут упал метеорит, и пески, пески. Всхолмленные, до самого горизонта.
Никритин оглянулся на откос, откуда доносился грохот.
На струнно натянутом тросе бульдозер взбирался вверх. Скрежетали передачи. Яростно подгребали гусеницы, отбрасывая назад песок и пыль.
На кромке откоса стоял экспедитор Семеныч и сигнализировал руками, поминутно оглядываясь назад, видимо на автомашину.
Мотор замолк. Снова взрыкнул. И бульдозер рывком продвинулся вверх.
Взрык — рывок... Взрык — рывок...
И вздрагивает земля, как от взрывного удара.
Дополз до гребня. Задержался. Перевалил.
И вместе с клубами пыли потекла вниз тишина.
Никритин вынул из рюкзака бутылку минеральной воды и, сполоснув руки, поплескал в лицо. «Ну как, отец-пустынник? — поиронизировал он над собой. — Порядок. Чинно-благородно... так, кажется, говорят тут...» Он вытерся носовым платком.
«Надо, видимо, укладывать вещи... — подумал он. — Зря просил их скинуть вчера». Порисовать действительно не удалось: слишком быстро свечерело.
Никритин раздумчиво посмотрел наверх, и вдруг профессиональное чутье слегка подтолкнуло его вперед, сузило глаза.
Рэм и Аллаберган сидели под приподнятым ножом бульдозера, в синеватой тени, и, сложив руки на приподнятых коленях, курили.
И таким спокойным удовлетворением, такой силой веяло от их фигур, что Никритин отбросил сигарету и, присев на корточки, раскрыл этюдник.
Прикрепляя бумагу к откинутой крышке, он уверенными движениями вдавил канцелярские кнопки, словно утверждая свое право и свою способность передать
