Попытаюсь – нет, не оправдать, а объяснить Вам, Женя, почему Бродский ввинтился в эту интригу. По обеим причинам – объективным и субъективным: чтобы защитить старого друга и чтобы в очередной раз шарахнуть по старому врагу. Благо есть повод. Помимо прочего, Бродский терпеть не мог конкурентов. Не в поэзии – он справедливо полагал, что за ним не дует, а в конъюнктуре нью-йоркского культурного истеблишмента, где два русских поэта – чересчур.
Что Бродский не учел – в Америке подобные письма имеют обратное действие. Да и в любом случае, на контринтригу у Бродского уже не было времени. Через два с половиной месяца Вы стояли у гроба Бродского, не подозревая о телеге, которую покойник послал президенту Квинс-колледжа. А если бы знали? Все равно пришли бы – из чувства долга. Как поэт – к поэту. Как общественный деятель – на общественное мероприятие. Как все-таки мертвецы беспомощны и беззащитны перед нами, живыми.
Возвращусь, однако, к Вам – живому. Опять Вы, Женя, в роли жертвы, потому что, уверен, слыхом не слыхивали об интриге в Квинс-колледже. И впервые услышали от меня – я был поневоле горевестником. А что мне было делать? Скрыть от Вас это письмо?
Вы были потрясены и растеряны. Спросили, собираюсь ли я публиковать это письмо.
– Не знаю. Но помяну или процитирую в «Post mortem», моем романе о человеке, похожем на Бродского – это уж точно.
– Вы пишете роман о Бродском?
– О человеке, похожем на Бродского, – еще раз уточнил я на всякий случай. – Чтобы сделать Бродского похожим на человека. Стащить его с пьедестала.
В ту мою московскую книгу вошел и докурассказ «Мой друг Джеймс Бонд» – с этой историей и не только этой. Но предварительно я напечатал его в здешней периодике и послал в «Литературку», которая снова меня вовсю печатала – как до моего отвала, но тут произошла заминка. Главред не знал, что делать, пока не встретил Вас случайно в Переделкине и сказал о своих сомнениях:
– Что делать?
– Печатать! – сказали Вы, не колеблясь.
При этом разговоре присутствовал один мой московский приятель, который и рассказал мне эту историю. Спасибо, Женя! Иным я Вас и не представлял – отзывчивым, толерантным, демократичным.
Спасибо Вам, Женя, за все! За Вашу дружбу, в которой Вы вели себя безупречно. За наши совместные прогулки и поездки, за наши разговоры, за Ваши письма и автографы, за Вашу поддержку меня, молодого тогда писателя, за Вашу доброту и гостеприимство – когда мы с Леной приходили к Вам в гости на Котельническую или жили с сыном у Вас на переделкинской даче, где днем мы с Жекой ловили бабочек, а вечером Вы знакомили нас со своими друзьями: среди самых сильных моих впечатлений – Белла Ахмадулина, Ваша первая жена. Спасибо, наконец, за посвященное мне в ответ на мой критический наскок полемическое стихотворение «Многословие», хоть Вы вынужденно сняли посвящение в последующих публикациях после моего отъезда.
Спасибо Вам за эту книгу, которую я дописываю в день Вашего рождения, когда Вы колесите по необъятным просторам нашей родины. «Еще Россия не сказала свои последние слова!» – не знаю, вошли ли эти пророческие слова в Вашу Великую Антологию Великой Русской Поэзии. А для меня это – рабочий эпиграф к моей книге о Вас и не только о Вас. Пусть эта книга не только о Евтушенко, но Евтушенко – ее центральный фигурант.
Что сейчас говорить о стихах – столько о них говорено-переговорено: в том числе мною – с дюжину текстов в периодике и в моих книгах, там и здесь, о Вашей поэзии. «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» – к Вам эта формула подходит больше, чем к кому-либо. Вы и запомнитесь, прежде всего, как поэт-гражданин – один Ваш всемирно прославленный «Бабий яр» чего стоит! Но будь я составителем Вашего «избранного», я бы, отбросив скоропортящуюся стихотворную публицистику, включил туда только Ваши лирические стихи – лучшие из них. Положитесь на мою объективность, тем более Вы знаете, что я предпочитаю иную поэтику, Вы не входите в число моих самых-самых любимых поэтов-современников, небольшой список которых возглавляют Иосиф Бродский – на него я запал с первой встречи, и Борис Слуцкий, которого я полюбил заочно, еще до нашей с ним дружбы. Однако многие Ваши стихи люблю и помню.
Сейчас, в этот день Вашего рождения, я вспоминаю, однако, не стихи, а их автора: Вас, Женя. Если честно, в нашей дружбе, Вы всегда были великодушнее меня. Беру Ваш принцип в последнем Вашем письме нам с Леной на вооружение: я люблю людей не за то, что они меня любят, а за то, что я их люблю. Горжусь нашей дружбой, желаю Вам всех благ, обнимаю.
Спасибо, Женя!
Владимир Соловьев
Опубликовано в «МК», 17 июля 2015 года
Appendix
Владимир Соловьев: «Я исписал тысячи страниц своими воспоминаниями…»
Разговор Геннадия Кацова с Владимиром Соловьевым – начистоту
Геннадий КАЦОВ. У вас в Москве в каком-то скоростном темпе, одна за другой, выходят мемуарно-аналитические книги о литературных ВИПах, которых вы знали лично и с которыми были накоротке, – «Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека», «Иосиф Бродский. Апофеоз одиночества», «Не только Евтушенко. Ночной дозор. Групповой портрет на фоне России», «Дорогие мои покойники. Памяти живых и мертвых» – четыре книги за один только год! И все книги востребованные, резонансные, бест– и гудселлерные, вызывают немалый интерес по обе стороны океана. Полагаю, таковой будет и следующая, объявленная в ближайших планах издательства «РИПОЛ классик», пятая книга вашего сериала, названная без лишней скромности – «Быть Владимиром Соловьевым. Мое поколение – от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина». И это в нынешние кризисные времена? Пир во время чумы! Метите в книгу Гиннесса? Чем вы сами объясняете такой головокружительный успех?
Владимир СОЛОВЬЕВ. Честно, успех не совсем случайный, точнее совсем не случайный, но рассчитанный, вычисленный, просчитанный автором. Главное было – увлечь издателя. Слава богу, попался вполне в адеквате – мой заочный друг Сергей Михайлович Макаренков, гендиректор «РИПОЛа», мы с ним сотрудничаем уже десять лет и понимаем друг друга с полуслова. Единственный в мире человек, которого я зову по имени-отчеству, хоть он мне, наверное, в сыновья годится. Так уж повелось. «РИПОЛ» уже с дюжину наших с Леной Клепиковой книг выпустил – совместных и сольных. Начиная с первой – «Post mortem. Запретная книга о Бродском» – все коммерчески успешны.
У нас с Леной большой опыт работы с американскими и европейскими издателями. Хотя мы были вполне удачливыми писателями и членами так называемых творческих союзов в Советском Союзе, публикуясь в толстых журналах и тонких газетах, но первые книги у нас вышли по-английски и в переводах с английского на остальные европейские языки, а заодно и на несколько азиатских – даже иероглифами, японскими и китайскими. Причем договор с нами обычно заключали не по готовой книге, а по заявке на ненаписанную. Так было с самой первой «Yuri Andropov. A Secret Passage into the Kremlin». За шестистраничный синопсис Macmillan Publishing House, выиграв будущую книгу на устроенном нашим литагентством аукционе, отвалил нам с Леной шестизначный аванс. И то правда, у нас за плечами были уже сотни публикаций в самых престижных американских газетах, включая «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит Джорнал» и ниже. Сережа Довлатов, помню, вычитав про этот наш гонорарный успех в «Publisher’s Weekly», пытал меня, сколько именно, потому что шестизначное число – это от ста тысяч до 999 999-ти. Пришлось его разочаровать – или, наоборот, обрадовать – куда ближе к нижней отметке. Понимаете, западным издателям, а значит, и читателям не нужна была ни дешевка, ни занудь. На занудь имеет право только гений – мой любимый Пруст, например. Зато уже Битов, гением не будучи, не имеет никакого права на занудство. Посему у него на первом месте стратагема, а не талант. Он скучен самому себе, а потому и читателю. Известен, но не читаем – его слава поверх и помимо его текстов. Но это так, к слову. Тот наш американский, а точнее международный опыт и пригодился нам в работе с российскими издателями. Кстати, первые наши московские книги – это русские варианты американских изданий, начиная с био Ельцина, которое вышло в тринадцати странах, включая Россию: с этой книги начался знаменитый «Вагриус». Я бы определил это так: книги надо писать честно и весело, на пределе откровенности и занятности.
