Под липами на лугу, Где мы вдвоем отдыхали, Можно найти сорванные цветы и траву, Близ леса в долине Тандарадей Тихо пел соловей. Я пришла на луга, где уже был мой милый. Он меня встретил. Святая Дева! Как я счастлива. Он целовал меня тысячу раз. Тандарадей, смотрите, как покраснели у меня губы. Он сделал так прекрасно постель из цветов. Многие посмеялись бы от души, Проходя по той же дороге. Они увидели бы, что на розах Тандарадей лежала моя голова. Как мы там лежали… если б кто-нибудь узнал, Сохрани Господи, мне было бы стыдно. Что он со мной делал, никто того не знал, Только он да я, да маленькая птичка Тандарадей, она уж верно не разболтает.
Многие иностранцы с интересом и часто с насмешкой описывали русские свадьбы. Во времена Барона пышные средневековые свадебные обряды стали более простыми, но многое еще сохранялось.
Свадьбы могли продолжаться по целым неделям. Под вечер первого свадебного дня богато украшенная невеста отводилась в брачную комнату родителями или опекунами, дружкой и шафером. Ее сопровождали все свадебные гости. Невесту раздевали и отдавали ожидавшему ее жениху. В присутствии всего общества они всходили на брачное ложе, которое стояло посередине комнаты на возвышении. Как только одно одеяло накрывало чету, брак считался законным образом свершившимся. В тех семьях, которые придерживались современных взглядов, новобрачным разрешалось ложиться в постель совершенно одетыми.
Когда брак заключался между правителями государств и с иноземными принцессами, церемония нередко проходила через представителей государя. Например, когда последний рыцарь, император Священной Римской империи Максимилиан I выступал доверенным лицом своего внука при заключении брака с двенадцатилетней дочерью чешского и венгерского короля Владислава II Ягелло Анной, возлежание происходило так, писал австриец Яков Унрест:
«Король Максимилиан посылает одного из своих служителей, по имени Герболо фон Польгейм, взять королевскую невесту; его приняли в городе Реймсе с почетом, и там этот Польгейм возлежал с королевской невестой, как это водится у королей, что их посланники возлежат с королевской невестой в полном вооружении, с обнаженной правой рукой и правой ногой и с обнаженным мечом между ними. Так делали старые государи и так водится до сих пор. Когда все это было сделано, тогда совершился крестный ход, и богослужение по обряду Святой Церкви было отправлено с должным старанием».
ДорогиИностранцы часто жаловались на русские дороги. Это правда, путешествия часто были тяжелы. Но вот, подумал Барон, записки одного горожанина, который ехал из города Гмюнда в Эльванген, отстоявший на расстояние восьми часов пути. Дело было ранней осенью:
«Накануне отъезда отслужили обедню для счастливого окончания предстоящего пути. Отправились в парной повозке, но не были в пути и часа, как, не доехав до ближайшей деревни, повозка завязла в грязи и все наше общество должно было сойти на землю и вытаскивать повозку, барахтаясь по колено в грязи. Посреди деревни кучер заехал левым передним колесом в навозную яму, повозка опрокинулась, и супруга хозяина больно расшибла себе нос и щеку. От Меглингена до Алена ехали целых шесть часов, хотя удалось найти еще трех лошадей и впрячь их вместе с бывшими ранее. Переночевали в Алене, выехали рано утром и к полудню добрались до деревни Гофен. Тут случилась непредвиденная задержка. Не успели отъехать от деревни ста шагов, как повозка опрокинулась в лужу, все страшно выпачкались в грязи, служанка вывихнула себе правое плечо, а кучер ушиб левую руку. Ось сломалась, а одна лошадь ушибла переднюю левую ногу и начала хромать. Пришлось вернуться в деревню и ночевать. Это был уже второй ночлег. На другой день оставили в деревне повозку, лошадей, кучера и служанку, наняли телегу и таким образом доехали до места на третий день, когда звонили колокола к вечерне».
* * *
В романе знаменитого Ганса Гриммельсгаузена
«Симплициссимус» дается описание среднеевропейского крестьянского дома середины XVII века:
«Мой отец имел свой собственный дворец, такой чудесный, что подобного ему нет ни у одного царя. Вместо неплодородного аспида, свинца и красной меди, он был покрыт соломой, на которой растет благородный хлеб. Чтобы выказать во всем блеске свое высокоценимое и от Адама исходящее богатство, мой отец построил стены своего дворца не из кирпича и не из негодных каменьев, а из дубового леса. Покои свои он закоптил дымом совершенно дочерна, так как черный цвет есть самый прочный цвет в мире. Ковры у него заменялись нежнейшей тканью, какая только существует на земном шаре, ибо ткань эту ткал тот, кто некогда осмелился состязаться в искусстве прясть с самой Минервой. Окна его были посвящены Святому Бесстекольнику».
Конечно, это тоже сатира, но Барон знал не хуже других, как бедны были крестьянские жилища, крытые соломой, и как часто невежественны и грубы были обитатели этих жилищ. Герой Гриммельсгаузена, например, говорит:
«Когда я был юным мальчиком, я не знал ни Бога, ни людей, ни неба, ни ада, ни ангела, ни дьявола, ни добра, ни зла».
Правда, подумал Барон, там описывается жилье, как оно выглядело после Тридцатилетней войны, возможно, до войны оно было лучше. Но не надо забывать, что в Московии войны, то одни, то другие, идут постоянно, и государство тоже разорено.
* * *
Многое из того, что писали о русских иностранцы, было правдой. Но, размышлял Барон, бывали и ложные свидетельства. Он в своем будущем труде постарается быть как можно справедливее к русским, и создать — на благо Священной Римской империи — труд, с помощью которого императору будет легко решать, окажет ли Московское государство ему необходимую поддержку и как лучше этой поддержкой заручиться.
Барон понимал, что, читая книги европейских дипломатов о Москве, он многое пропустил. Как он и решил в самом начале, он почти не обращал внимания на время, когда авторы были в Московии, на дворцовые перевороты, смену правителей, восстания крестьян и междоусобные войны. Он поставил себе задачу описать хозяйство, торговлю и нравы — главное, что следует знать соседям, и что никогда не меняется. Именно это необходимо было знать его императору, чтобы достойно принять скорое посольство русских, встреча с которым может решить судьбу не только Священной Римской империи, но и всей Европы, и установить, повторил Барон слова Максимилиана I, «всеобщий мир и единство во всем христианском мире».
