которые пели по всей Малороссии слепые старцы под заунывную кобзу. Посылал он их и Горькому, тот, по рассказам славянских краеведов, будто бы отвечал ему: «Тяжелая эта работа – писать. Куда тяжелее, чем та, когда мы с тобой шпалы таскали». На кончину Горького Сергей Иванович тоже откликнулся такой «думой». Вот ее частичный текст, подтверждающий горьковскую мысль о тяжести литературного труда…
Ремонтные работы производили…
С этих тяжелых трудов многие уходили,
Такой урок задавали, по 60 шпал сменяли.
Труд этот испытал Алексей Максимович Горький.
В 1891 году на станции Славянск работал летом,
Горьким его не называли.
О таланте его еще не знали,
Что такой великий гений
Пробирался сквозь густой терний…
И так на две странички, вырванных из тетради. Несколько лет назад я попросил коллегу, отправлявшуюся в Славянск в командировку, зайти в музей и скопировать бесценное свидетельство о жизни Горького в Донбассе целиком. Документ музейные работники найти не смогли. Пропал он, и, похоже, навсегда. А жаль. Документ, стоящий многих…
* * *
Тут у Панаса завибрировал карманный коммуникатор. Он вскочил как ужаленный.
– Коллеги, я должен срочно ответить командиру порта, он предупреждал, что сегодня, если мы закончим пораньше, можно будет и катер вызвать раньше. Пардонэ муа, я скоро.
Едва он вышел, вскочила Донна.
– И мне надо позвонить. Мне кажется, скоро настанет момент истины. Вы понимаете?
– Ни черта я не понимаю, но я солдат. Буду ждать команд, – ответил Палыч.
Палыч уселся в кресло и задымил. Через десять минут, когда никто из коллег не появился, он заскучал. Понятно было, что вся эта история мутная, но морпех не должен задавать дурацких вопросов. Терпение.
Донна появилась через полчаса. Было видно, что за показным спокойствием она взвинчена. Плотно сжатые губы побелели.
Палыч подался к ней:
– Панас, он…
– Я ему предложила ответить за все, как мужчине. Но он отказался. Послушайте, он же ничего не скрывал, это он для правдоподобности так вел себя. Что он из «обновленцев». Вы же знаете, что это те из националистов, что перешли на нашу сторону и стали агитировать за новые порядки, за украинские территории в составе империи на правах автономии, за «обновленную Малороссию». Я не знаю, как Панасу удалось глубоко в структуры этой конторы проникнуть, но он…
– А что тут удивительного, – перебил Донну Палыч, – не так и много там ценных сотрудников было из «славоукраинцев»
– Это да, но он не тот, за кого себя выдавал. Он, – тут голос Донны стал звучать слегка сдавленно, – пытал меня в лагере у «черноморцев».
Палыч понимающе кивнул, – «черноморцы» были националистами-отщепенцами из числа этнических русских Одессы и Херсона и были они все как один убежденными садистами.
– Я его сразу узнала, – продолжила Донна, – а он меня нет. А когда узнал, было поздно – миссия наша началась и мы из этого закутка Севастополя никуда без спутников права не имели выйти дальше 500 метров. Ну вы-то знаете эти послевоенные порядки.
Помните, мы к маяку гуляли? Так это он осматривался, как бы сбежать. Только об этом и думал, когда узнал меня. Сегодня ночью попытался. Разумеется, ша спокойно, никто никуда не ходит.
– Так он не Панас!
– Нет, и не киевлянин. Он родом со станции Шевченко. Была такая на бывшей Одесской дороге. Киевские локомотивщики называли шевченковцев «панасами». Ну, вот, отсюда. Он киевлян коренных, кстати, люто не любил. Комплексы!
Палыч выпрямился. Он уже был готов, как говорил Равилька, шагнуть из окопа.
– Что надо делать?
– Миссию все-таки надо закончить. Она реально важна для написания учебников и книг сейчас, когда одна гарь бумажная и сервера сгорели в таком количестве. Мы с вами сдаем свои электроблокноты. Дочитают уже без нас архивисты. Или кто-нибудь еще.
А мне понадобится ваша помощь. Вы мне нужны как морпех, – лукаво улыбнулась женщина. – «Добро» от вашего командования уже есть. Я с утра связывалась через валютный спутник, свои кровные вынуждена была потратить – время не терпит. Панаса отправили спецтранспортом в Новофедоровку под Саками на «Черчилль» (Палыч знал, что так назывался старый аэродром, переоборудованный под прыжки космических «челноков»), так он ухитрился сбежать. Ну ничего, дальше Крыма нет убежит. Если поторопимся, к ночи найдем красавэллу.
– Я готов, – сказал Палыч, протягивая Донне свой электроблокнот.
– Отлично! Оружие получим в «Черчилле».
– Донна, – решился сказать Палыч, – мне обещали, что после миссии…
– Домой? Да, знаю. А где он ваш дом теперь, когда никого из ваших не осталось в живых? Извините, знаю по роду службы. Поговорим потом. Vamos, amigo!
* * *
Осталось поведать историю, которую Палыч приберегал напоследок. Для «дембельского аккорда», как он сам это называл. По крайней мере, так нам представляется.
Она очень личная. И дает представление о личности рассказчика больше, чем его послужной список. Мы видели – весьма обширный и представительный.
Проникновенная любовь к Тавриде, которую он сам (и про себя, и в беседах с сослуживцами называл не иначе как Ноевым ковчегом, в котором спасалось не раз человечество, как минимум – русское, российское, убеждает нас в этом.
Качинскую историю он воспринял, как знак свыше. И хотя относился скептически к декамерону по-новороссийски, считал, что любой патрон важен в бою, а без некоторых не было бы победы.
Палыч не раз говорил в кругу близких друзей, что Севастополь, связанный пуповиной истории с Донецком, является для русской истории одним из кирпичиков в основании. Вынь его – и вся история посыплется. Какие-то из городов нашей великой стали ее окнами, какие-то крышей, а Севастополь, как и Москва, как и Донецк, Харьков, Смоленск и Орел, Одесса, Киев, Астрахань, Архангельск, – фундамент.
Возможно, он несколько преувеличивал, но это от того, что душа его, родившись на границе миров, тосковала по Севастополю. Приводимый ниже текст был написал Палычем – давайте называть его так и впредь. А может, и не им одним, а его отцом и дедом, всеми, кто приходит в трудное время нам на помощь.
История места русской силы: Севастополь, усыпальница адмиралов
Едва ли в России найдется второе подобное место, где так плотно спрессована память о героическом сопротивлении русских врагу, пришедшему завоевывать их землю. Разве что галерея героев Отечественной войны в Эрмитаже. Но сравнивать нельзя – там портреты, а тут – усыпальница адмиралов.
Владимирский собор на Центральном городском холме в Севастополе, или, как ее по-домашнему зовут горожане, Адмиральской горке, далек от привычного представления о православном храме. Изначально Прах четырех великих людей русской истории, лежащий в основании, определил роль – место поклонения воинскому Подвигу.
