твой Ефим, там недруг ваш. Верно говорю, слушай меня, милая…
Зазяб, разговаривая, холод забрался в рукава, за воротник, но на сердце было тепло и покойно. Бежал припрыгивая по Садовой и думал о себе так:
«Молод ты еще, Николка! А Судьба тебя кусает. И хлеб твой горький. Долго ли еще тебе маяться?»
2
На следующий день Николаю Алексеевичу занездоровилось, и он с утра лежал в постели. Хозяин квартиры, отставной солдат, только что вышел от Некрасова с бумагой, текст которой гласил, что жилец Ивана Степановича Баранова — Николай Алексеевич Некрасов — в счет долга своего упомянутому Баранову отписывает ему свой сундук, книги, тюфяк, одеяло и прочие вещички, кои в карманах уместятся.
— Сей минут не потребую, но вдруг, скажем, помрешь, — объяснял хозяин. — А тогда все твое суть мое. Не прогневайся, за тобой сорок рублей долгу. А я человек бедный. Сегодня живем, а завтра — как бог и его святая воля. Смотри, исхудал-то как!..
Николай Алексеевич и в самом деле исхудал страшно. Щеки впали, поредели волосы, кадык на тощей шее обозначился весьма крупно. Все двадцать семь — двадцать восемь лет по внешнему облику полагают. Хотя, правду сказать, зеркало оспаривает: молодец-молодцом, вот только масло есть нужно да мясное почаще. От хороших харчей и дух не слабнет.
Николай Алексеевич решил наведаться к приятелю своему, студенту-медику. По дороге на Выборгскую сторону шатало Николая Алексеевича столь сильно, что он дважды принужден был отдыхать у калиток.
У приятеля своего просидел он до поздней ночи, — завели интересный разговор о народе русском, о крестьянине, о помещике, потом перешли на Пушкина. Николай Алексеевич с жаром и трепетом прочел «Пророка», которого любил и хорошо наизусть помнил. После чтения и споров пили чай вприкуску, ели лавочный холодец с хреном, дешевую колбасу «собачья радость», — пир друзья задали славный. У приятеля и дрей-мадера нашлась, чокнулись за судьбу отечества своего. В половине первого Николай Алексеевич постучал к себе домой. За дверью голос Баранова:
— Кто это там?
— Свой, впусти, озяб!
Молчание. А спустя минуту тот же голос:
— Комнату твою я сдал, любезный, не гневись. А что до твоего долга, то мы с тобой квиты… у меня твоя расписка за божницей. Поди с богом, со Христом…
Поворот ключа, хлопанье засовом, скрип задвижки, тишина. Луна на небе, фонарь на столбе, синие тени на снегу. Николай Алексеевич приложил руку ко лбу, — горит. Приложил руку к сердцу, — стучит и дергается. Кое-как добрел до Невского, но здесь силы оставили; присел на скамейку подле ворот, впал в забытье. Голос разбудил его:
— Вставай, внучек, иззябнешь!
Открыл глаза и поразился тому, что увидел: снег падает тихо и спокойно, в лунном свете снег подобен мохнатому огоньку. «Красиво как!» — подумал Некрасов и только в эту секунду заметил человека, склонившегося над ним. Мелькнула тревожная мысль: в полицию возьмут. Встал, осмотрелся, поглядел на человека: не может быть, примерещилось…
— Мазаев! Да ты помер!
— Может, и так!
— Искал тебя, Мазаев! Ты ли это?
— А ты не ищи, я тут! Возьми-ка меня под руку да тронемся. Я тебя на ночлег сведу.
— Куда, Алексей… — как по батюшке?
— А ты так и зови, Алексеем, то есть, это у тебя ласково выходит. Меня в деревне ребятишки дедом Мазаем звали. Ну, иди, иди, авось, бог даст, и дойдем.
— Далеко?
— Да в Пятнадцатую линию на Острове. Там нам чаю дадут, постель справят. Что, замотало тебя? Да ты, я вижу, из крепких. Значит, определишься, не сгинешь. Ты меня не жалей, крепче держись. Жила у меня крепкая, тянучая. Гляди-ка, бабенка дорогу перебежала! Тоже, значит, угла ищет…
К трем часам утра добрались до Пятнадцатой линии, постучались в низенькую дверь развалившейся хибарки об одно окно. Медленно падал снег, петухи перекликались, брехали спросонок цепные собаки. Крепчал ветер с моря, и молодой декабрьский лед на Неве потрескивал, расходился. Беднота гаванская спать не ложилась, лампады зажигала, на всякий случай узлы связывала да лестницы готовила, чтобы на крышу лезть и там паводок пережидать.
Комната, куда были впущены Некрасов и Алексей Мазаев, была мала и низка, в ней пахло потом, печеным хлебом и тем свойственным убожеству и бедности запахом, который уже не поражал молодого Некрасова, — свыкся. На двух кроватях спали, и на полу спали, и спали на нарах о двух этажах. Кто-то наверху завозился и жалобно попросил:
— Убейте клопа, сил моих нету! По спине ползет, кусает, а мне шевельнуться невмочь! Убейте, братцы!
Мазаев усмехнулся, сел на лавку. Некрасов подошел к окну и устроился на краешке подоконника. Спавшие завозились, забубнили спросонок. Одноногий на деревяшке, тот, что впустил гостей, громко произнес:
— Эй, вы, христово войско! К нам Алексей пришел! Подымайтесь! Да може, кто Степану клопа с лопаток сымет!
— А ты ему сыми, не глумись, — сказал Алексей Мазаев. — Немощь не в радость, и клоп не во спасенье!..
Одноногий еще раз призвал ко вставанью и скрылся за за навеской. Некрасов заглянул туда и увидел большой медный самовар, ведро с водой, круглый хлеб на полке, банку с солью, вязку сушек. «Живут», — подумал он и спросил Мазаева:
— Что тут за люди?
— Нищие, внучек, нищие со всех папертей. Прыгуны да лежаки.
— Это что же такое? — спросил Некрасов, наблюдая за тем, как пробуждались спящие и, начесывая искусанные клопами спины и животы, равнодушно оглядывали гостей. Мазаев пояснил:
— Прыгуны — это означает, что нищие без места. Понимаешь, внучек? Сидят и просят, где пустят, потому все места у храмов божиих занятые, их купить надобно. А лежаки — это хворые, вроде Степана или, скажем, Никиты, — принесут их други верные, положат на землю или ступени храма, и уйдут. А лежак — он лежит, пока не придут за ним. Вот один раз Степана и позабыли домой унести. Степан маялся от обедни до вечерни, у него и ноги поотморозило, руки спорчены, ему теперь и клопа не убить. Понял, внучек? Ты это запомни, — тебе сгодится.
И, обращаясь к пробудившимся, сказал:
— Привел я вам, други, человека незнатного, но характеру крепкого и письму обученного. Песенный дар ему на сердце положен. Мотается человек по городу и тропу свою ищет.
В ответ хором грянуло и с полу и с нар:
— Тропу искать — с клопами спать, клоп истерзает — тропу потеряет! Хвала жениху во полунощи!
— Аминь, — возгласил негромко Мазаев и рассмеялся.
Некрасову и жутко было и любопытно, — такого он еще не видел. Ему хотелось пить и есть, а пуще того хотелось спать. Лоб и виски его
