малого ребенка, но Христина не шевелилась.
— Ты не хочешь сказать Бабетте хоть одно словечко, девочка моя?
Христина покачала головой.
— Разве Бабетта не была всегда добра к тебе, мое золотко? За что ты ее обижаешь? Разве Бабетта ничем не может тебе помочь?
Христина не шевелилась.
Наступили тяжелые дни, один мрачнее и темнее другого, и даже Бабетта с трудом выдерживала. Две недели она не раздевалась. У Христины родилась девочка, но ребенок хворал с первой минуты и умер через три дня. Несколько дней Христина лежала как мертвая. Карл сколотил маленький гробик, и Бабетта вечером отвезла его на ручной тележке в город, прикрыв мешком.
Наконец в ее доме все немного поуспокоилось, и Бабетта смогла по крайней мере приняться за работу. Христина все еще лежала в постели. За последние дни у нее вошло в привычку укрываться одеялом с головой. Она слышала, как в городе звонил кладбищенский колокол, слышала, как Карл сколачивал гроб для ее ребенка, — она слышала достаточно и больше ничего не хочет слышать.
— Христина! — умоляла Бабетта, держа в руках чашку кофе. — Христина, ну послушай же, золотце! Это я, Бабетта! Ах, отец небесный, будь милостив ко мне!
Одеяло пошевелилось. Христина что-то сказала.
— Что ты говоришь, девочка моя? Говори, я слушаю!
— Моя жизнь окончена, Бабетта!
— Что ты говоришь?
— Моя жизнь окончена.
Бабетта заломила руки.
— Да послушай же, Христина, Христинхен, девочка моя! Послушай! — И Бабетта стала рассказывать, как невесело ей было, когда этот негодяй дровосек бросил ее, а она ждала ребенка. Ах, она была тогда в полном отчаянии, и хотела утопиться, и тоже говорила, что ее жизнь окончена: каждый человек говорит это десятки раз в своей жизни. Но что бывает с ивой у ручья, когда ее срубят? Корень дает новые побеги, из них вырастает новое дерево, — и точно так же бывает с людьми. Тоскливо было у нее на душе, и она отправилась тогда к одной старухе, которая гадала на картах, и гадалка сказала: «Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, плохо твое дело, Бабетта, ничего не скажешь; но отчаиваться все-таки не надо. Наберись терпения и жди, тогда все понемногу наладится. А здесь, вот видишь, рядом с тобой брюнет, и деньги, много денег, так что люди тебе еще позавидуют». И все точно так и вышло! Брюнет — это Карл в своих очках, а люди завидуют ей, что у нее есть Себастьян. А деньги? Может быть, когда-нибудь заведутся и деньги, кто знает?
— Христина! Послушай же, Христина!
Но Христина больше не отвечала.
Бабетта была очень озабочена в эти дни: Христина забивалась под одеяло и по ночам ужасно кашляла. Себастьян все время плакал — у него резались зубы, а наведываясь в Борн, она заставала Альвину то с распухшей щекой, то ее тошнило — так далеко уже зашло дело. Жизнь идет своим чередом, и все в ней всегда одинаково: немножко боли и слез, немножко смеха и радости, а там, глядишь, и помирать пора. Мало этого человеку — ох, как мало. Весь мир, думала она, — не что иное как юдоль скорби.
Бабетта хлопотала по дому, обвязав лоб мокрой тряпкой. Да, с нее тоже достаточно!
Карл положил ей руку на плечо.
— Мать! — с тревогой сказал он. — Нельзя же так убиваться. Не хватало только, чтобы ты теперь заболела. Что тогда будет? Без тебя все пропадут.
Бабетта энергично затрясла головой.
— Ах, обо мне не беспокойся, Карл! — воскликнула она. — Я просто не в своей тарелке последние дни. Завтра я опять буду в полном порядке. — И она изо всех сил загремела кастрюлями.
Ко всем огорчениям Бабетты в эти дни прибавилось еще одно: Герман смотрел на нее очень мрачно. Он почти не разговаривал с нею, когда она приходила в Борн. Что он имел против нее?
Герман все еще был занят разборкой ограды. Сотни раз в день его взгляд пробегал по долине и сотни раз, помимо его воли, задерживался на домике Бабетты. Он пугался, когда дверь дома открывалась. Показывались Бабетта или Карл, — и он испытывал разочарование; Бабеттиной гостьи не было видно уже несколько недель. Бывали дни, когда Герман избегал смотреть в ту сторону; он радовался, если наступала оттепель: тогда можно было рыть новую яму для удобрений, и ему не приходилось все время смотреть на долину.
И все-таки, даже копая яму, Герман все время думал о том, что она там, в этом вот домике, в нескольких минутах ходьбы от него. «Что она делает? — думал он. — Почему ее больше не видно? Не больна ли она?» Он не знал ничего и никого не спрашивал, он скорее откусил бы себе язык. Иногда Герман выходил по вечерам погулять— только для того, чтобы увидеть крошечное светящееся окошко. Может быть, она сидит с Бабеттой у очага? Как хотел бы он еще раз услышать ее голос! «Слышишь колокольчик, Себастьян?» Какой теплый и красивый у нее голос! Перед ним в темноте мелькала ее таинственная улыбка, как тогда в зеркале, в лавке, когда она спряталась от него.
За последние годы, увлеченный работой, Герман почти забыл о Христине, и его сердце оставалось совершенно спокойным, когда он случайно о ней вспоминал. «Жаль, — думал он, но не испытывал при этом ни глубокого сожаления, ни печали, — жаль, она не похожа на других, жаль». И больше ничего.
Но теперь Христина внезапно вновь ожила в его душе, и Герман испытывал боль каждый раз, когда думал о ней. Он был полой печали, что утратил ее, полон тоски. Мысль о ней пылала в нем, когда он бодрствовал, тлела в нем ночью, во время сна. Его беспокойство мучительно росло, и внезапно ярким пламенем вспыхнула страсть к Христине. Хоть бы увидеть ее еще раз! Нужно только войти в дом и прикинуться удивленным. Ведь он может сделать это хоть сейчас.
Нет, он не может этого сделать! Никак не может. Он бы всю жизнь стыдился самого себя. Ему вообще не следовало встречаться с ней после всего, что произошло. Какие трусливые, жалкие мысли!' Он работал так, что пот градом катился по его лицу. Ведь он в конце концов мужчина, ему нелегко потерять уважение к себе.
Нет, он не должен встречаться с ней — никогда!
Герман призвал на помощь всю свою твердость и решил держать себя в узде. Это было нелегко. Теперь его лицо было всегда мрачно, глубокая складка залегла между бровями.
С Бабеттой он говорил только о самом необходимом и не переступал порога ее дома. Нет!
