Книга Дневник - Генри Хопоу

Согласен, ситуация нелепая, но какая есть…

— Можешь принять душ после меня, — сказала она, чувствуя себя самоудовлетворенной. Она знала, что только что произошло, и я говорю не о своих слезах.

Когда она принимала душ, я пялился в окно (на Кью я насмотрелся вдоволь, в паху болело). Там Ар на островке короткостриженой травы между домом, посадками и постройками занимался гимнастикой. Поначалу все его движения все так же походили на движения робота — особенно, когда он наклонялся и касался руками травы, что его «болтушки» свисали между ног, как виноградная гроздь, и делая мельницу. Но чем дольше он разминался, тем больше становился человечным. Движения все еще оставались неловкими, но уже становились плавными. Он напоминал ребенка, месяц назад вставшего на ноги. Когда он крутил головой, разминая шею, Кью вышла из душевой кабинки.

— Теперь твоя очередь, И.

Я обернулся на ее голос, но от нее уже и след простыл. Я успел заметить только закрывшуюся входную дверь дома. Снова глянул в окно: теперь на лужайке разминались двое.

Раз они оставили меня одного, значит на то были причины. А причины были, и они знали это. Первая и единственная из них — я стеснялся даже смотреть на их наготу (хоть и пялился), а раздевание перед ними довело бы до инсульта. Они оставили меня одного не просто так: оба хотели, чтобы я принял душ. Я знал, что от меня воняет. Еще бы от меня не воняло! Сам-то я привык к своему запаху, как гнилозубые — к запаху изо рта, как курящие — к запаху сигаретного дыма, как работники АЗС — к запаху бензина. Для меня от меня не пахло, но я был уверен на миллион процентов, что от меня не просто воняет, а несет за версту даже в той вони, что тянулась со свалки.

В душевой я не разбавлял горячую воду холодной, отчего стекла мгновенно запотели. Вода обжигала, но я терпел — распаренным мертвый эпидермис, не стершийся о верхнюю одежду, стирается обычной мочалкой. Я намыливался трижды и тер-тер-тер, пока забивающийся кожей водосток не перестал забиваться. Пусть пар не давал нормально смотреть, но я уже видел себя нового, видел себя таким, каким и должен быть восьмилетний мальчишка. Тер, пока не стал походить на вареного рака. Тер-тер-тер. У меня были на то причины. Когда я мылся последний раз, даже вспоминать не приходится. Это было в январе. Это было в детском доме. А до этого — когда еще вся моя семья была жива. Когда жива была эта мразь — Козлов…

Волосы. Их я мыл еще дольше. Половину времени, проведенного в душевой, я потратил именно на них. Всегда считал волосы накопителями данных. Они несут в себе всю историческую информацию, которую принято называть памятью. Волосы помнят все. Мои волосы помнят еще больше. Я их намыливал и ополаскивал, и с каждым разом они становились легче. По мне стекала жирная вода сероватого оттенка, а я смотрел на нее и думал, что волосы следовало помыть в первую очередь, чтобы вновь не марать чистое тело. Их вообще следовало состричь еще в детском доме, да только я сбежал за день до запланированного мероприятия. Я мог бы их срезать ножом в перелеске или даже обжечь над костром, вот только для первого у меня не хватило фантазии, для второго — смелости.

Тогда, распариваясь в душевой, я верил, что Ар и Кью меня подстригут и сделают прическу, как у себя. И они бы подстригли, окажись в их хозяйстве ножницы. В их хозяйстве вообще не было режущих предметов. Сейчас мои волосы ложатся на плечи, а бывшую полоску над бровями (челку) я бережно заправляю за ухо. Будь у меня такие волосы год назад, мне бы не пришлось носить парик Харли Квинн, который в момент из мальчика Ильи сделал девочку Илону.

Сейчас, трогая волосы, я рад, что оставил их такими. Больше волос — больше информации. Надеюсь, когда я уйду, патологоанатомы найдут в них истинные причины моей смерти. Во всяком случае, я на это надеюсь, пусть даже ДРУГОГО МИРА, о котором много узнал от известных и не очень авторов, не существует.

К слову, об авторах: их книги хранились в последнем, четвертом углу комнатушки. В громадном сундуке доисторических времен. Последний такой сундук я видел, еще когда жил на Джона Рида. Такие сундуки стояли в нескольких подъездах нашего дома на разных этажах. В нашем подъезде таких было два: на площадке между четвертым и пятым. Оба принадлежали одной бабушке. В одном точно хранился лук, во втором — тряпье, пропахшее сараем. Не удивлюсь, если она в нем хранила вещи своей молодости. Эти сундуки всегда были под замком, сундук же с книгами всегда был открыт.

Вообще, своими размерами и наличием сундука с книгами комнатушка дома напоминала Курямбию, хоть в ней было окно и не было картона по всем поверхностям. Их объединяло еще кое-что — наличие писек. Если в Курямбии все они были нарисованы маркером, то в доме на берегу реки — настоящими. Вторая добавилась, когда и я вышел из душа.

Пар из кабинки заполонил собой всю комнату и тут же развеялся, оседая каплями на окне. Кью и Ар меня уже заждались. Они сидели на стульях и таинственно смотрели на меня заинтересованными глазами. Они улыбались. Выглядели так, словно я должен был стать их обедом, и им оставалось только решить, что приготовить первым: мозг, сердце или, может быть, ногу. Я спрятал пенис в ладошках.

— Где моя одежда? — Я не видел ее в комнате, как и их халатов. Они по-прежнему были голыми и не стеснялись этого в отличие от меня.

— Здесь она тебе не понадобится, — сказал Ар, навалился на спинку стула — теперь скрипнул стул, а не его суставы — и раздвинул ноги, аргументируя сказанное. Аргумент был весомым. — Здесь тебе нечего стыдиться.

— Я просто хочу одеться.

Ар лишь посмотрел на мои сжимающие пах руки.

— Он хочет сказать, здесь некого стесняться, — вмешалась Кью и точно так же, как своя мужская копия, развалилась на стуле, раздвинув ноги.

Если к ее груди я частично привык, то второй элемент женского тела снова вывел меня из состояния покоя. Содержимое в моих ладонях окаменело.

— Не стесняйся, — сказала она. — Разожми уже наконец то, что скоро посинеет, и чувствуй себя как дома.

«Чувствуй себя как дома… Ага. Можно подумать,