да не по 13 десятин на двор, а по 50, по 100». «Таковы речи, которые мне чуть не каждый день приходится слышать от хозяйственных мужиков, причисляющих себя обыкновенно к левым партиям», — резюмирует корреспондент Вольного экономического общества[264]. Единственный элемент деревни, у которого интеллигенция могла встретить политическое понимание, оказывался «по ту сторону баррикады» в социальном отношении. Ибо, не нужно этого забывать, наша крайняя левая интеллигенция и в начале XX века продолжала оставаться социалистической, какой она была в 70-х годах XIX столетия; и причина была та же: по-прежнему главный корпус этой интеллигенции составляло студенчество.
Читатель-интеллигент, быть может, обидится на такое отождествление революционной интеллигенции с «возрастной категорией», столь ядовито отмеченной в свое время буржуазной публицистикой. Но клевета (или ошибка: мы не беремся судить — чужая душа потемки) буржуазного публициста заключалась в том, что он, сознательно или бессознательно, выдавал часть за целое. Ни рабочую, ни крестьянскую революцию не приурочишь к определенному возрасту: и тут молодежь была подвижнее и решительнее, но, поскольку движение было массовым, в нем смешивались все поколения. Что касается третьей струи революционного движения, интеллигентской, то тут старшие поколения появились на сцене необыкновенно поздно. Только зима 1904/05 года увидела массовое движение «третьего элемента» и представителей свободных профессий: до этого в данной среде движение не выходило из кружковой стадии, масса даже не без пугливости сторонилась «радикалов», с которыми еще беды наживешь… Но к этому времени студенчество «бунтовало» уже лет пять, — а если считать «академический» период движения, то и лет пятнадцать. Беспристрастная история должна свидетельствовать, что в пределах интеллигентской революции буржуазный публицист был прав, если не для того именно момента, когда он писал (осенью 1905 года под ружьем были уже все возрасты русской интеллигенции), то вообще: а если этот публицист не заметил ни крестьян, ни рабочих, так на то он и был буржуазный публицист, а не пролетарский или крестьянский. Студенческое движение, предшествовавшее 1905 году, не нуждается в подробном описании для своего понимания: ибо и в своих причинах, и в своей форме, и в своих исходных требованиях оно было точной копией движений 60-х и 70-х годов, отличаясь от них только размерами: тогда участвовали сотни, теперь тысячи. Почва была та же самая. Экономическое положение студенчества, всегда в России неважное, к 90-м годам заметно ухудшилось от целого ряда причин: увеличение платы за ученье, сокращение стипендий, введение формы, вызвавшей лишние расходы, более тяжелой конкуренции в поисках заработка — благодаря быстрому росту числа слушателей и слушательниц высших учебных заведений и т. д. В 1880 году плата за слушание лекций в среднем на каждого студента составляла 28 р. в год; в 1894 — 37 р. В то же время расход на стипендии, в 1880 году составлявший в среднем на слушателя 62 р., в 1884 году упал до 37 р., а в 1891 году до 23 р. 30 к. В 1884 году было освобождено от платы 26,3 % всех студентов, в 1891 году — 16,5 %. Число студентов всех русских университетов выросло с 8193 человек (1880 год) до 13 944 в 1894 году, причем в столичных университетах оно росло быстрее, нежели в провинции: Московский, например, университет, имевший в 1880 году 1881 слушателя, в 1894 году считал уже 3761 — вдвое более; в первом названном году московские студенты составляли 22,9 % всех русских студентов, в последнем процент повысился до 27,5[265]. На ухудшение своего материального положения студенчество с конца 80-х годов начинает реагировать, как это раньше бывало, попытками взаимопомощи: и не случайно именно в Московском университете, где замечалось наибольшее скопление студентов, начинают быстро расти землячества, — к 1894 году их считалось 43, с общим числом членов до 1700 — почти половина всего числа студентов Московского университета. Объединявший эти землячества Союзный совет, в глазах московской публики того времени был таинственным учреждением, чуть не вроде исполнительного комитета партии Народной воли. На самом деле это была организация в высокой степени мирная и благонамеренная, стремившаяся «рассеять ходячие ложные представления в обществе о студенческой организации и вызвать его сочувствие, заставить администрацию считаться с ней, понять ее неизбежность, целесообразность, справедливость ее требований, безопасность ее существования для общественного спокойствия и порядка…»[266]. Если ей приходилось прибегать к конспирации, то только потому, что устав 1884 года, рассматривавший каждого студента как «отдельного посетителя университета», не допускал и мысли о возможности каких бы то ни было студенческих организаций, хотя бы самого «академического» типа. Хор и оркестр — и то под неусыпным наблюдением субинспекторов — это был максимум того, что допускалось начальством; собираться вместе для чтения научных рефератов можно было уже только на конспиративных началах. Тем более страшна была организация, имевшая свою кассу (подумайте только!): начальство — нужно сказать, правильно ценившее свою репутацию — было убеждено, что если молодежь собирает деньги, то не иначе, как с революционными целями; ибо уже если молодежь не даст ли копейки на революцию, то кто же тогда даст? На этом маленьком примере мы можем видеть, как полицейская тактика всегда ровно на поколение отставала от событий. Свирепое преследование студенческих касс вдохновлялось, очевидно, воспоминаниями о Народной воле, материально обеспечивавшейся, действительно, только теми весьма скудными средствами, которые притекали к ней из «общества»; того, что у революционного движения 90-х годов вырастает под ногами почва гораздо более твердая в виде все более и более возбуждавшихся рабочих и крестьянских масс, начальство просто не замечало до тех пор, пока эти массы не хлынули в те самые аудитории, где начальство «содержало» своих «отдельных слушателей». Тогда начальство, наверно, с глубоким сожалением вздохнуло о гнавшихся им за десять лет перед тем академических организациях. А эти последние так далеки были от того, чтобы создавать боевые кассы для революции, что лишь к 1901 году, когда «политика» уже царила в университетах, петербургская касса взаимопомощи додумалась до «пожертвования каждым студентом 5 % месячного дохода на революционные цели». Да и это была скорее угроза, чем реальное практическое предложение. «Если бы мы протестовали каждый раз таким способом, то этим скорее добились бы исполнения наших требований, чем отбыванием воинской повинности», говорила «касса взаимопомощи». К этому времени начальство давно уже трактовало студенческое движение как разновидность революционного: «Временными правилами» от 1899 года постановлено было за участие в студенческих «беспорядках» отдавать в солдаты без очереди. Но сами студенты еще весною этого года ни о чем так не заботились, как о том, чтобы в своих выступлениях не нарушить полицейского порядка. В официальном докладе
