Смуров купил несколько кульков ягод. Пробуя их, нахваливая, поднялся на подножку и окликнул сестру:
— Наталия Петровна, это вы Уланову цветы поставили?
Девушка смутилась:
— Я, Юрий Александрович.
— Снесите–ка ему ягод. Ему полезно. А из ваших рук — вдвойне приятно.
Он положил покупки на свой столик в общую груду и, вытерев руки носовым платком, взял один кулёк и протянул девушке.
Она торопливо убежала к больному.
Никита поблагодарил её и, когда она ушла, высыпал все ягоды в рот, разгладил газету. Стал читать.
Потом долго обдумывал прочитанное; морщины упрямо собрались на его переносице. Снова поднёс к глазам запятнанный малиной листочек, прочитал шёпотом:
«Все сознательные рабочие России стоят на стороне Российской социал–демократической рабочей фракции в Государственной думе, члены которой сосланы царизмом в Сибирь за революционную пропаганду против войны и против правительства. Только в такой революционной деятельности, ведущей к возмущению масс, лежит спасение человечества от ужасов современной войны и грядущих войн. Только революционное свержение буржуазных правительств, и в первую голову самого реакционного, дикого и варварского царского правительства, открывает дорогу к социализму и к миру между народами…»
«Значит, мир будет только тогда, когда будет свергнуто царское правительство, — думал Никита. — Враг — царь. А какой мне враг немецкий мужик? Вон Оскар Шнейдер — немец. А чем он хуже других? Ещё получше некоторых русских. Например, Ваньки Каина. Да что там Ванька Каин, он и Татаурова лучше… Он не будет никого научать, чтобы человека избили…»
Когда пришли соседи и поезд тронулся, Никита, под мерный стук колёс, сказал как бы между прочим:
— Вот бумажка тут интересная попалась. Ягоды были завёрнуты.
— Дай–кося, — попросил рябой с пшеничными бровями. После длинной паузы сказал: — Ишь ты, нет, грит, хуже врага для нашей родины, чем монарх, то ись царь, значит… Это он, грит, вверг нас в войну. Кровь из–за его, стало быть, проливаем… А его как свергнешь — так и мир будет…
— Ну, вы государя не троньте, — сказал другой. — Он богом на царствование помазан.
— Не богом, — сказал третий, — а нашей кровью… девятого января…
— Тут вины его нету… Это министры виноваты.
— Всех бы их на одну верёвку да…
— Ты — опять?.. На каторгу захотел?
— Нет уж, будя, пострашшали каторгой. Чичас народ многое понимать стал. Многое. И когда возьмётся сообча…
— Да, антиресная газетка… Страшная для кое–кого…
— Да што там — газетка. Не в газетке дело. Страшно, что кровь наша льётся.
— Вот именно.
— А в газетке про что написано? Как раз ведь про это.
— Сожгем её, чтоб греха не было.
Никита повернулся лицом к говорившим, поддержал:
— Правильно. Сжечь её. Чтобы добираться не стали — что да откуда… А что в памяти осталось — это уж не сожжёшь.
— Золотые слова… А память у народа — крепкая…
За несколько дней дороги Никита сблизился с этими людьми. Разговоры их стали более откровенными… Бывало, говорили все ночи напролёт.
Смуров приносил ему газеты и книжки, но просил больше никому не показывать. Сказал:
— Следят как будто за мной. А проваливаться мне нельзя — место больно удобное: сегодня на фронте, завтра — в тылу… Разъезжаю.
Никите не хотелось расставаться с соседями по вагону, это были все простые и душевные люди, но в Петрограде их рассортировали по разным госпиталям.
Ещё тяжелее было расставаться со Смуровым.
Смуров дал ему заплечный мешок, в котором вместе с письмами и фотографиями умершего в дороге солдата была пачка листовок.
— Если отберут, говори, что подобрал мешок у мёртвого солдата и ещё не смотрел содержимое. Прощай. Когда–нибудь ещё увидимся.
И он ушёл, напевая свою песенку!
Далеко до Типперери, далеко…
Расставаться с милой Мери нелегко…
61
И раньше Нина редко выходила из дому, а сейчас, когда Мишутка заболел скарлатиной, она стала настоящей затворницей.
Нося его безжизненное тельце на руках, она с трепетом ждала, когда сынишка улыбнётся, потянется к пей ручонками. Он приоткрывал глаза, смотрел невидящим взглядом.
— Сыночек мой маленький, сыночек… Господи, сделай так, чтобы его болезнь перешла на меня… Я всё согласна вытерпеть… Ты не услышишь от меня ни одного слова жалобы… Сжалься над ним — он такой маленький. За что он должен страдать?..
Порой ей казалось, что сын умирает. Она в ужасе подбегала к телефону, вызывала врача.
Няня брала её за плечи, успокаивала:
— Барыня, милая, всё обойдётся… Не терзай себя…
— Маша, Маша… За что бог наказывает нас?..
Иногда засыпала, уткнувшись головой в кроватку. Однажды сын проснулся и сказал:
— Ма–ма.
Она подхватила его на руки, начала целовать сквозь слёзы. Он потёрся щекой о её лицо, посмотрел на неё внимательно, по — взрослому.
С этого дня дело пошло на поправку.
Нина носила его по просторным комнатам, останавливалась против портрета Ефима, говорила:
— Папа.
Мишутка смешно таращил глаза, задерживался взглядом на ярких картинах.
— Глупый ты мой… Несмышлёныш… — шептала Нина, целуя его в бледную щёчку.
Врач разрешил спускать сына на пол. Мальчик ходил пошатываясь, натыкался на стулья. Нина попросила няню прибрать зал, который Коверзнев отделал под арену, и часами сидела в кресле–качалке, глядя, как Мишутка ковыляет по зелёному ковру к огромной штанге, обхватывает её воронёной гриф. Целый месяц они провели в этом зале. Няня поставила здесь детский столик и кормила малыша, не унося в столовую. Медленно покачиваясь, Нина смотрела на деревянных идолов, расставленных по углам. Мальчик как–то остановился против одного из них и, заложив руки за спину, сказал:
— Дядя.
И с тех пор, когда его уводили в гостиную или столовую, капризничал, махал ручками, кричал:
— К дяде!
Мина написала об этом Коверзневу, и строчки его ответа о судьбе малыша растрогали её до слёз. «Он прав — весь в отца, будет борцом…»
Газеты сообщали о поражениях русских войск; видимо, взятие Перемышля, где отличился Коверзнев, было последней нашей победой. Сейчас войска откатывались из Галиции сплошной лавиной; в конце мая пал Львов. Всё лето наши войска отступали из Польши, Литвы, Западной Белоруссии; в августе немцы взяли Варшаву, Новогеоргиевск, Брест — Литовск, Ковно. Николай II встал во главе русских войск, но и отставка дядюшки не помогла — вскоре пал город Вильно. Шли бои под Гродно, у Риги… Шёпотом говорили о мешке, в который наши войска попали под Сморгонью… Ещё страшнее были слухи о том, что Распутин продаёт Россию немцам, и — что уж совсем было чудовищно — рядом с ним произносили имя императрицы Александры Фёдоровны — Алисы Гессенской в девичестве… Имя Сухомлинова после казни Мясоедова трепали даже
